Норки!
Шрифт:
«А тех, кто хочет действовать, еще меньше», — мрачно подумал он, вспоминая последнее заседание Общества Памяти Полевой Мыши.
Из глаз Лопуха покатились слезы. Он выглядел осунувшимся и похудевшим; даже его знаменитая задница, казалось, стала намного меньше, а рана на плече все еще не зажила. За то недолгое время, что они не виделись, Лопух ощутимо состарился, и его усилившееся сходство с ДД испугало Филина.
— Лесное Уложение и Билль о Правах Существ! — всхлипнул Лопух. — Они должны были сделать наш мир совсем иным, превратить его в королевство любви и согласия, где нет места таким существам, как норки. И вот как раз в тот момент, когда я собирался ввести их официально, все рухнуло, все
Кролик жалобно поглядел на Филина со дна ложбинки.
— Все наши усилия, все наши труды — ее и мои — все насмарку! А ведь мы жили и работали только ради этого. Где же на свете справедливость?! — воскликнул он надтреснутым голосом и сжал голову лапами.
Разумеется, Филин не мог не сочувствовать кролику, потерявшему подругу, но вместе с тем хорошо понимал, что крольчиху не вернешь, и не видел смысла вот так погрязать в эмоциях. Впрочем, ему хватило такта не сказать все это вслух.
— А когда ты спасся с Большой поляны? — напомнил он Лопуху, который в отчаянии заламывал лапы. — Разве это не справедливость? И как быть со справедливостью естественного — той самой, о которой вы все время толковали?
— В норках нет ничего естественного, — сухо отрезал Лопух, и в его глазах вспыхнула ненависть.— Они — самые противоестественные существа из всех, с кем я только сталкивался в своей жизни!
— А мне кажется, что они — как и все мы — просто стараются быть самими собой,— заметил Филин.
— Проклятыми хищниками — ты хочешь сказать! — с горечью выпалил Лопух. — Вот кем они стараются быть! Никто из травоядных не посмел бы проявить столь откровенное пренебрежение к правам других живых существ, в особенности к основному их праву — праву на существование. Неужели ты не видишь, как меняется наш лес?
— Вряд ли дело обстоит так плохо,— запротестовал Филин. — В конце концов, нас осталось довольно много…
— Ты имеешь в виду — много хищников, — быстро возразил Лопух. — Но мы, кролики, уже потеряли десятки своих товарищей. Маргаритка, Травобой, Черничка…— Он назвал еще дюжины две имен.— Ты сам видел, как ушли ласки и горностаи. Да и кому, как не тебе, лучше других знакомы звуки, сопровождающие внезапную смерть: мягкий удар, сдавленный писк, предсмертный хрип, а потом — тишина, страшная тишина…
Слышен лишь шорох листьев, по которым волоком тащат обмякшее тело, да чавканье и хруст костей. Никто уже не может чувствовать себя в лесу в безопасности. Эти норки едят все, что движется, включая древесных блох, уховерток, жуков, червей, личинок, муравьев, клопов, даже слизней!
Это действительно удивило Филина. Никто из его знакомых не ел слизней.
— Разумеется, все зависит от степени умственного развития,— прибавил кролик, и в его голосе Филину почудилась тень прежней самоуверенности. — Для насекомых это просто какая-то непонятная и таинственная беготня, ибо их уровень понимания был и остается гораздо ниже уровня земли, но существа более интеллигентные, наделенные, в частности, способностью к сопереживанию, не могут не ощущать, как сильно изменились условия жизни. И дело здесь не столько в знании, сколько — увы! — в незнании. Никто не может предсказать, когда эти безжалостные убийцы нанесут удар и как. Будет ли это одиночная норка, или маленькая группа убийц, или вся стая. Самое страшное, что они постоянно где-то рядом и убивают любое живое существо, которому не посчастливится оказаться у них на дороге. И знаешь, Филли, некоторые существа, вот хотя бы мыши, уже голодают, потому что боятся подыматься на поверхность и кормиться? У остальных нервы на пределе, и любой непонятный или просто внезапный шум приводит к сердечному приступу. Нет, наверное, тебе трудно будет представить себе, насколько тяжела стала жизнь для нас — для тех, кто-ходит по земле и питается ее дарами. Вообрази на минуту, что у тебя нет крыльев,— как бы ты тогда себя чувствовал?
Это замечание заставило Филина вернуться в далекое детство, в те времена, когда отец учил его летать. В один из своих первых полетов он потерял скорость, врезался в ветку и — впервые в жизни — не сумел выровняться. В результате он вниз головой свалился на землю, очень сильно ударился и на несколько мгновений вовсе потерял ориентировку. Придя в себя, он обнаружил, что судорожно скребет когтями по мокрой траве,
пытаясь нащупать что-нибудь твердое, чтобы можно было оттолкнуться. Но раскисшая после недавнего сильного дождя почва была такая скользкая и податливая, совсем не похожая на твердую древесную кору, которую маленький Филли привык чувствовать под когтями,— и он растерялся и ощутил себя в высшей степени неуютно.
Бешено работая крыльями, он все-таки сумел принять вертикальное положение, но сразу обнаружил, что отец исчез. Тут он почувствовал себя еще более неуверенно. Лес перестал быть тем лесом, на который он уже привык смотреть с высоты птичьего полета. Теперь лес смотрел свысока на маленького, перепачканного в грязи филиненка и что-то неодобрительно шептал. Деревья и кусты стали вдруг неправдоподобно огромными; мерно раскачиваясь под порывами ветра, они обступили его со всех сторон; на мгновение ему показалось, они вот-вот упадут и раздавят его, и тогда он испугался. Лишившись привычного существования в трех измерениях, Филин чувствовал себя уязвимым и беззащитным. К страху примешивалось тошнотворное ощущение ловушки. «А вдруг я не сумею оторваться от земли и взлететь?» — в панике подумал он тогда.
Но этот жуткий момент прошел, и Филин, неуклюже оттолкнувшись от земли, все-таки взлетел. Почти сразу из-за деревьев показался крылатый силуэт отца, и он испытал такое облегчение, какого не испытывал ни раньше, ни потом.
— Видел бы ты себя со стороны! — расхохотался отец. — Ну-ка, присядем вот на эту ветку, и ты расскажешь мне все, что ты чувствовал.
— Это было ужасно, па, — сказал Филин, не видя в своем приключении ничего смешного. — Я привык ощущать себя свободным, но там, на земле, я был как будто связан… Ну, ты понимаешь? Как будто я запутался в траве, как будто мои лапы проросли корнями в землю, и я испугался, что уже никогда не смогу летать…
Дрожа, он потряс головой, которая все еще негромко гудела после сильного удара.
— Неужели все земные существа постоянно чувствуют нечто подобное? — полюбопытствовал он. — И если да, то как они выносят такое?
— Не спрашивай меня, сынок, — улыбнувшись, ответил отец. — Каждый из нас однажды испытывал нечто подобное. Именно поэтому я и оставил тебя одного — чтобы ты прочувствовал это сам, и как можно глубже. Зато теперь ты понимаешь, как тебе повезло, что ты родился птицей, да к тому же принадлежишь к славной породе филинов. Ведь нам никогда не приходится задумываться о том, как летать. А теперь — за мной, я дам тебе еще один урок.
Это оказалось новое упражнение, самое сложное из Всех, и заключалось оно в том, чтобы коснуться на лету заранее выбранного листа. Его отец несся сквозь верхушки деревьев, показывая настоящий головокружительный слалом, и юный Филли старался не отставать, но, как только у него начинало что-то получаться, отец сразу усложнял упражнение. Напрягая свои ноющие, еще не совсем окрепшие крылья, Филин мчался следом за отцом, стараясь не потерять из виду его верткую бесшумную тень, которая поворачивала из стороны в сторону, тормозила, круто пикировала вниз, набирала высоту, ускорялась, замедляла ход, замирала на месте, ныряла в темноту между деревьями, успевая каждый раз, при каждой смене стиля полета, коснуться кончиком крыла какого-нибудь хорошо заметного листика. Филин уже ненавидел этот покрытый блестящими перьями хвост, который вертелся у него перед самым носом, но, когда он отставал и лишь трепещущие на кончиках ветвей листья отмечали путь отца сквозь плотно переплетенные кроны деревьев, ему становилось еще хуже. А отец вдруг возникал из пустоты позади него.