Норма
Шрифт:
— Что, брезгуешь компанией? — Мокин тщетно старался смыть присохший к жести клочок газеты.
— Тк не хочу я, просто не хочу…
— Знаааем! Не хочу. Кабы нас не было — захотел. Правда, Михалыч?
— Захотел бы, конечно. Он такой.
— Так, что вы, тк…
— Да скажи прямо — захотел бы!
— Тк нет ведь…
— Захотел бы! Ой захотееел! — Мокин долго отряхивался, раскорячив ноги. Застегнувшись, он вытер руку о галифе и продекламировал:
— На севере диком. Стоит одиноко. Сосна.
Кедрин, запахивая пальто,
— Со сна.
Мокин заржал.
Тищенко съежился, непонимающе переступил. Кедрин поправил кепку, пристально посмотрел на него:
— Не дошло?
Председатель заискивающе улыбнулся, пожал плечами.
— Так до него, Михалыч, как до жирафы, — Мокин обхватил Кедрина за плечо, дружески качнул, — не понимает он, как мы каламбурим.
— Как мы калом бурим, — улыбнувшись, добавил секретарь.
Мокин снова заржал, прошлепал по воде к Тищенко и подтолкнул его:
— Давай, топай дальше, Сусанин.
Ферма стояла на небольшом пустыре, обросшим по краям чахлыми кустами. Пустырь — вытоптанный, грязный, с двумя покосившимися телеграфными столбами был огорожен грубо сколоченными жердями.
Тищенко первый подошел к изгороди, налег грудью и, кряхтя, перелез. Мокин с Кедриным остановились:
— Ты что, всегда так лазиешь?
— Тк, товарищ Кедрин, калиток-то не напасешься — сломают. А жердь — она надежнее.
Тищенко поплевал на руки и принялся тереть ими запачканный ватник.
— Значит нам прикажешь за тобой?
— Тк конешно, а как же.
Секретарь покачал головой, что-то соображая, потом схватился за прясло и порывисто перемахнул его. Мокин передал ему ящик и неуклюже перевалился следом.
Тищенко поплелся к ферме.
Длинная и приземистая, она была сложена из белого осыпающегося кирпича и покрыта потемневшим шифером. По бокам ее тянулись маленькие квадратные окошки. На деревянных воротах фермы висел похожий на гирю замок. Тищенко подошел к воротам, порывшись в карманах, вытащил ключ с продетой в кольцо бечевкой, отомкнул замок и потянул за железную скобу, вогнанную в побуревшие доски вместо дверной ручки.
Ворота заскрипели и распахнулись.
Из темного проема хлынул тяжелый смрад разложившейся плоти.
Кедрин поморщился и отшатнулся. Мокин сплюнул:
— Ты что ж, не вывез дохлятину?
— Тк да, не вывез, — потупившись, пробормотал Тищенко, — не успели. Да и машин не было.
Мокин посмотрел на Кедрина и шлепнул свободной рукой по бедру:
— Михалыч! Ну как тут спокойным быть? Как с таким говном говорить?
— С ним не говорить. С ним воевать нужно, — поигрывая желваками, Кедрин угрюмо всматривался в темноту.
Мокин повернулся к председателю:
— Ты что, черт лысый, не смог их в овраг сволочь, да закопать ?
— Тк, ведь по инструкции-то…
— Да какая тебе инструкция нужна?! Вредитель, сволочь! Мокин размахнулся, но секретарь вовремя перехватил его руку:
— Погоди, Петь. Погоди.
И пересиливая вонь,
Внутри было темно и сыро. Узкий коридор, начинавшийся у самого входа, тянулся через всю ферму, постепенно теряясь в темноте По обеим сторонам коридора лепились частые клети, обитые досками, фанерой, картоном и жестью. Дверцы клетей были лихо пронумерованы синей краской. Сверху нависали многочисленные перекрытия, подпорки и балки, сквозь сумрачные переплетения которых различались полоски серого шифера. Бетонный пол был облеплен грязными опилками, соломой, землей и растоптанным кормом. Раскисший, мокрый корм лежал и в жестяных желобках, тянущихся через весь коридор вдоль клетей.
Кедрин подошел к желобу и брезгливо заглянул в него. В зеленоватой, подернутой плесенью жиже плавали картофельные очистки, силос и распухшее зерно. Сзади осторожно подошел Мокин, заглянул через плечо секретаря:
— Эт что, он этим их кормит?
Кедрин что-то буркнул, не поворачиваясь, крикнул Тищенко:
— Иди сюда!
Еле передвигая ноги, председатель прошаркал к нему.
Секретарь в упор посмотрел на него:
— Почему у тебя корм в таком состоянии?
— Тк ведь и не…
— Что — не?
— Не нужон он больше-то корм…
— Как это — не нужон?
— Тк кормить-то некого…
Кедрин прищурился, словно вспоминая что-то, потом вдруг побледнел, удивленно подняв брови:
— Постой, постой… Значит у тебя… Как?! Что — все?! До одного?!
Председатель съежился, опустил голову:
— Все, товарищ Кедрин.
Секретарь оторопело шагнул к крайней клети. На ее дверце красовался корявый, в двух местах потекший номер: 98.
Кедрин непонимающе посмотрел на него и обернулся к Тищенко:
— Что — все девяносто восемь? Девяносто восемь голов?!
Председатель стоял перед ним — втянув голову в плечи и согнувшись так сильно, словно собирался ткнуться потной лысиной в грязный пол.
— Я тебя спрашиваю, сука! — закричал Кедрин. — Все девяносто восемь?! Да?!
Тищенко выдохнул в складки ватника:
— Все…
Мокин схватил его за шиворот и тряхнул так, что у председателя лязгнули зубы:
— Да что ты мямлишь, гаденыш, говори ясней! Отчего подохли? Когда? Как?
Тищенко вцепился рукой в собственный ворот и забормотал:
— Тк от ящура, все от ящура, мне ветеринар говорил, ящур всех и выкосил, а моей вины-то нет, граждане, товарищи дорогие, — его голос задрожал, срываясь в плачущий фальцет, — я ж ни при чем здесь, я ж все делал и корма хорошие, и условия, и ухаживал и сам на ферму с утра пораньше, за каждым следил, каждого наперечет знаю, а это… ящур, ящур, не виноват я, не виноват и не…
— Ты нам Лазаря не пой, гнида! — оборвал его Мокин. — Не виноват! Ты во всем не виноват! Правление с мастерской сгорели — не виноват! В амбар красного петуха пустили — не виноват! Вышка рухнула — не виноват!