Норма
Шрифт:
— Вот умора, бля! Тушить, говорит, пойду! Он этим тушить собрался!
Секретарь сердито смотрел на шипящий огнетушитель:
— А потом объяснительная в райком — средств нет, тушить было нечем. И все шито-крыто. Сволочь…
Тищенко съежился, крепче ухватился за лестницу.
Внутри огнетушителя что-то мягко взорвалось, он задрожал в руках Мокина, из дырочки вылетела белая струя, ударила в щит и опрокинула его.
— Во стихия, бля! — ошалело захохотал Мокин и, с трудом сдерживая рвущийся огнетушитель, направил его на замершего Тищенко.
— Смотри, Михалыч, вишь, закрывается! — кричал Мокин, поливая Тищенко, — закрывается! Стыдно значит ему! А! Ох как стыдно!
Струя быстро стала слабеть, и вскоре иссякла. Мокин поднял огнетушитель над головой, размахнулся и с победоносным ревом метнул в стойку каланчи. Стойка с треском сломалась, вышка дрогнула. Мокин удивленно заломил кепку на затылок:
— Во, Михалыч, как у него понастроено. Соплей перешибешь!
Тищенко — мокрый, выпачканный землей, стонал, тыкался пятернями в скользкую глину, силясь приподняться.
Секретарь брезгливо посмотрел на него, чиркнул спичкой, прикуривая:
— Ну, соплей, — не соплей, а голыми руками — это точно.
Он шагнул к вышке, схватился за стойку и начал трясти ее. Мокин вцепился в другую. Вышка заходила ходуном, с крыши полетели доски, посыпалась труха.
— Ну-ка, Михалыч, друж-ней! Друуж-ней! — Мокин уперся ногами в землю, закряхтел. Раздался треск — стойка Мокина переломилась и каланча, едва не задев председателя, медленно рухнула, развалилась на гнилые бревна.
— Ну вот и проверили на прочность, — тяжело дыша, проговорил Мокин. Кедрин вытер о полу выпачканные трухой руки, прищурился на громоздящиеся бревна.
Председатель стоял, опустив мокрую голову. С мешковатого ватника капала грязь и вода.
Кедрин сунул руки в карманы:
— Ну, что, брат, стыдно?
Тищенко еще ниже опустил голову, всхлипнул.
— Даааа. Дожил ты до стыда такого. Тебе какой год-то?
— Пятьдесят шестой, — простонал председатель.
— А ума — как у трехлетнего! — Мокин, склонившись над макетом, что-то рассматривал.
— Точно, — сощурившись, Кедрин выпускал дым, — и кто ж тебя выбрал такого?
— Нннарод…
— Народ? — Секретарь засмеялся, подошел к Мокину:
— Ну как с таким говорить?
— Да никак не говори, Михалыч. Оставь ты этого мудака. Лучше мне помоги.
— А что такое?
— Да вот, недолга, — сдвинув кепку на затылок, Мокин скреб плоский лоб, — не пойму я одного. У нас каланча со щитом упали, а тут они — стоят себе целехоньки. Что ж делать?
Кедрин присел на корточки, наморщил брови.
От крохотной каланчи на крашеные опилки падала треугольная ребристая тень. Рядом стоял красный щит. На нем можно было разглядеть микроскопический огнетушитель, багор, топор и даже черенок лопаты.
Кедрин долго сидел над планом, задумчиво попыхивая папиросой, потом порывисто встал и по-чапаевски махнул рукой:
— А ну-ка вали их, Петь, к чертовой матери! Молиться на них, что ли?
— Точно! — Мокин нагнулся и щелчком снес сначала каланчу, потом щит. Красный огнетушитель запрыгал по макету, скатился на полированную поверхность реки.
— А вот тут мы тебя и к ногтю, падлу! — ощерился Мокин и ловко раздавил его выпуклым прокуренным ногтем.
Кедрин бросил окурок, сплюнул и посмотрел через поле. Правление горело. Клочья желтого пламени рвались из окошка и двери.
Вокруг домика стояли редкие зеваки.
— Ну вот, годится, — Мокин подхватил под мышку ящик, — теперь можно и дальше. Пошли, Михалыч?
— Идем, Петь, идем, — Кедрин хлопнул его по плечу и мотнул головой понуро стоящему Тищенко:
— Иди вперед, пожарник…
Председатель послушно поплелся, с трудом перетаскивая обросшие грязью сапоги.
Возле мехмастерской они столкнулись с босоногой бабой и двумя небритыми, пропахшими соляркой мужиками. Баба загородила Тищенко дорогу:
— Петрович! Чтой-то там горит-то?
— Правление, — сонно протянул председатель.
— Да неуж?
Тищенко молча отстранил ее и зашагал дальше. Но баба засеменила следом, поймала его грязный рукав:
— Да как же, ды как… правление?! Загорелося?!
— Загорелось…
— Оооох, мамушка моя, — пропела баба и прикрыла рот коричневой рукой. Тищенко вздохнул и побрел по дороге. Мужики оторопело смотрели на него — мокрого, сутулого и грязного. Баба охнула и, часто шлепая босыми ногами по грязи, снова догнала его:
— Да как же, Петрович, мож оно не само, мож поджег кто, а?
— Отстань…
— Чо ж отстань-то? — она растерянно остановилась, провожая его глазами, — кто ж поджег правление?
— Он сам, живорез, и поджег, — проговорил Мокин, обходя бабу.
Кедрин шел следом.
Баба охнула. Мужики удивленно переглянулись.
Кедрин повернулся к ним и сухо проговорил:
— Вместо того, чтоб глаза пялить — шли бы пожар тушить. А кто поджег и зачем — не ваша забота. Разберемся.
Железные ворота мехмастерской были распахнуты настежь. Тищенко первым вошел внутрь, огляделся и, не найдя никого, втянул голову в плечи:
— Тк вот это мастерская наша…
Мокин с Кедриным вошли следом. В мастерской было холодно, сумрачно и сыро. Пахло соляркой и промасленной ветошью. Посередине, поперек прорезанного в бетонном полу проема, стояли трактор со спущенной гусеницей и грузовик без кузова с открытом капотом. Рядом, на грязных, бурых от масла досках лежали части двигателей, детали, тряпки и инструменты. В глубине мастерской возле большого, но страшно грязного, закопченного окна лезли друг на дружку три длинные, похожие на насекомых сеялки. Вдоль глухой кирпичной стены теснились два верстака с разбитыми тисками, токарный станок, две деревянные колоды и несколько бочек с горючим. Повсюду валялась разноцветная стружка, куски железа, окурки и тряпки. Кедрин долго осматривался, сцепив руки за спиной, потом грустно спросил: