НОСТАЛЬГИЯ

Тэффи Надежда Александровна

Горожане все-таки вылезали по вечерам из своих нетопленных квартир. Уходили в клубы, в театры, попугать друг друга страшными слухами. Для воз­вращения по домам собирались группами и пригла­шали охрану — человек пять студентов, воору­женных чем бог послал. Кольца засовывали за щеку, часы в башмак. Помогало мало.

— Он, подлец, слушает, где тикает,—туда и ле­

зет. Я говорю — это сердце от страха… Да разве они

честному человеку поверят!

Бандиты останавливали извозчиков, выпрягали лошадей и уводили их к себе в катакомбы.

Но —удивишь ли нас этими

страхами? Театры, клубы, рестораны всю ночь были полны. Называли легендарные цифры проигрышей.

Утром, одурманенные вином, азартом и сига­рным дымом, выходили из клубов банкиры и саха­розаводчики, моргали на солнце воспаленными века­ми. И долго смотрели им вслед тяжелыми голодны-

353

ми глазами темные типы из Молдаванки, подбираю­щие у подъездов огрызки, объедки, роющиеся в ореховой скорлупе и колбасных шкурках.

13

Быстро мчатся кони Феба,

Под уклон…

Шли, шли одесские дни и вдруг побежали бы­стро-быстро, обгоняя друг друга.

Открывались и закрывались клубы, театрики, кабаре.

Явились ко мне неизвестные господа средних лет и предложили «дать свое имя» какому-то «начина­нию». Глубоко художественному. С горячим ужином и карточной игрой.

— При чем же я здесь?

— А вы будете считаться хозяйкой и получать

ежемесячный гонорар.

— Я же ничего не понимаю ни в карточной игре,

ни в обедах. Вы, верно, что-нибудь спутали.

Они потоптались и повысили мне гонорар.

Очевидно было, что мы совсем друг друга не понимали.

Потом они, кажется, нашли хозяйку в лице одной популярной певицы и успокоились. То есть закрыва­лись, давали взятку, открывались, закрывались, да­вали взятку и т. д.

— Ваша полиция взятки берет? — спрашивала я

у Гришина-Алмазова.

— Ну что ж! Эти деньги идут исключительно на

благотворительность. Подчеркиваю: «идут»,—бодро

отвечал он.

* * *

Одесский быт сначала очень веселил нас, бежен­цев.

«Не город, а сплошной анекдот!»

Звонит ко мне, много раз, одна одесская артист­ка. Ей нужны мои песенки. Очень просит зайти, так как у нее есть рояль.

— Ну хорошо. Я приду к вам завтра, часов

в пять.

Вздох в телефонной трубке.

— А может быть, можете в шесть? Дело в том,

что мы всегда в пять часов пьем чай…

— А вы уверены, что к шести уже кончите?

Иногда вечером собирались почитать вслух га­зетную хронику. Не жалели огня и красок одесские хроникеры. Это у них были шедевры в этом роде:

«Балерина танцевала великолепно, чего нельзя сказать о декорациях».

«Когда шла «Гроза» Островского с Рощиной-Ин-саровой в заглавной роли…»

«Артист чудесно исполнил «Элегию» Эрнста, и скрипка его рыдала, хотя он был в простом пиджаке».

«На пристань приехал пароход».

«В понедельник вечером дочь коммерсанта Рая Липшиц сломала свою ногу под велосипедом».

Но скоро одесский быт надоел. Жить в анекдоте ведь не весело, скорее трагично.

Но вот маленький просвет. Приехал в Одессу наш милый редактор Ф. И. Благов и стал скликать сотрудников «Русского слова». «Русское слово» на­чнет выходить в Одессе. Сотрудники собрались в достаточном количестве, и дело стало быстро налаживаться.

К весне появился в городе поэт Макс Волошин. Он был в ту пору одержим стихонеистовством. Всю­ду можно было видеть его живописную фигуру: гу­стая квадратная борода, крутые кудри, на них круглый берет, плащ-разлетайка, короткие штаны и гетры. Он ходил по разным правительственным учреждениям и нужным людям и читал стихи. Читал он их не без толку. Стихами своими он, как ключом, отворял нужные ему ходы и хлопотал в помощь ближнему. Иногда войдет в какую-нибудь канцеля­рию и, пока там надумают доложить о нем по на­чальству, начнет декламировать. Стихи густые, мо­гучие, о России, о самозванце, с историческим разбе­гом, с пророческим уклоном. Девицы-дактило окру­жали его восторженной толпой, слушали, ахали, и от блаженного ужаса у них пищало в носиках. Потом трещали машинки — Макс Волошин диктовал свои поэмы. Выглядывало из-за двери начальствую­щее лицо, заинтересовывалось предметом и уводило Макса к себе. Уводило, и через запертую

355

дверь доносилось густое, мерное гудение деклама­ции.

Зашел он и ко мне.

Прочел две поэмы и сказал, что немедленно надо выручать поэтессу Кузьмину-Караваеву, которую арестовали (кажется, в Феодосии) по чьему-то огово­ру и могут расстрелять.

— Вы знакомы с Гришиным-Алмазовым, просите

его скорее.

Кузьмину-Караваеву я немножко знала и понима­ла вздорность навета.

— А я пойду к митрополиту, не теряя времени.

Кузьмина-Караваева окончила духовную академию.

Митрополит за нее заступится.

Позвонила Гришину-Алмазову. Спросил:

— Вы ручаетесь?

Ответила:

– Да.

— В таком случае завтра же отдам распоряже­

ние. Вы довольны?

— Нет. Нельзя завтра. Надо сегодня и надо теле­

грамму. Очень уж страшно — вдруг опоздаем!

— Ну хорошо. Пошлю телеграмму. Подчерки­

ваю: «пошлю».

Кузьмину-Караваеву освободили.

Впоследствии встречала я еще на многих этапах нашего странствия — в Новороссийске, в Екатерино-даре, в Ростове-на-Дону — круглый берет на крутых кудрях, разлетайку, гетры и слышала стихи и во­сторженный писк покрасневших от волнения носи­ков. И везде он гудел во спасение кого-нибудь.

* * *

Приехал в Одессу мой старый друг М. Пробрался гонцом от Колчака из Владивостока через всю Си­бирь, через большевистские станы, с донесением, на­писанным на тряпках (чтобы нельзя было прощу­пать), зашитых под подкладку шинели. Он заехал к общим знакомым, которые сообщили ему, что я в Одессе, и сейчас же вызвали меня по телефону. Встреча была очень радостная, но и очень странная. Вся семья столпилась в углу комнаты, чтобы нам не

356

мешать. Из приоткрытой двери умиленно выгляды­вала старая нянюшка. Все притихли и торжественно ждали: вот друзья, которые считали друг друга по­гибшими, сейчас встретятся. Господи! Заплачут, по­жалуй… Времена-то ведь такие… Я вошла: