НОСТАЛЬГИЯ

Тэффи Надежда Александровна

— Да, да, Леля должна приехать дней через десять…

Всегда эти «десять дней». Они тянулись до самой его смерти. Он, кажется, так и не узнал, что его Ле­ля давно вышла замуж за обшитого телячьей кожей «роскошного мужчину» — большевистского комисса­ра.

Он, вероятно, сам поехал бы за ней в Петербург, если бы не боялся большевиков до ужаса, до судорог.

Он умер в больнице, одинокий, во власти боль­шевиков.

А в эти киевские дни он, худой, длинный, осла­бевший от болезни, все шагал по своему кабинету, шагал,

словно из последних сил шел навстречу горь­кой своей смерти.

Работая в «Русском слове», я мало встречалась с Дорошевичем. Я жила в Петербурге, редакция бы­ла в Москве. Но два раза в моей жизни он «оглянул­ся на меня».

В первый раз — в самом начале моей газетной ра­боты. Редакция очень хотела засадить меня на зло­бодневный фельетон. Тогда была мода на такие «злободневные фельетоны», бичующие «отцов горо­да» за антисанитарное состояние извозчичьих дво-

ров и проливающие слезу над «тяжелым положением современной прачки». Злободневный фельетон мог касаться и политики, но только в самых легких [ и безобидных тонах, чтобы редактору не влетело от цензора.

И вот тогда Дорошевич заступился за меня:

— Оставьте ее в покое. Пусть пишет, о чем хо­

чет и как хочет.— И прибавил милые слова: — Нель­

зя на арабском коне воду возить.

Второй раз оглянулся он на меня в очень тя­желый и сложный момент моей жизни.

В такие тяжелые и сложные моменты человек всегда остается один. Самые близкие друзья счи­тают, что «неделикатно лезть, когда, конечно, не до них».

В результате от этих деликатностей получается впечатление полнейшего равнодушия.

«Почему все отвернулись от меня? Разве меня считают виноватым?»

Потом оказывается, что все были сердцем с вами, все болели душой и все не смели подойти.

Но вот Дорошевич решил иначе. Приехал из Москвы. Совершенно неожиданно.

— Жена мне написала, что вы, по-видимому,

очень удручены. Я решил непременно повидать вас.

Сегодня вечером уеду, так что давайте говорить.

Скверно, что вы так изводитесь.

Он говорил долго, сердечно, ласково, предлагал даже драться на дуэли, если я найду это для себя полезным.

— Только этого не хватало для пущего трезвона!

Взял с меня слово, что если нужна будет помощь,

совет, дружба, чтобы я немедленно телеграфирова­ла ему в Москву, и он сейчас же приедет.

Я знала, что не позову, и даже не вполне верила, что он приедет, но ласковые слова очень утешили и поддержали меня — пробили щелочку в черной стене.

Этот неожиданный рыцарский жест так не вязал­ся с его репутацией самовлюбленного, самоудовле­творенного и далеко не сентиментального человека, что очень удивил и растрогал меня. И так больно было видеть, как он еще хорохорился перед судь­бой, шагал, говорил:

— Через десять дней должна приехать Леля. Во

всяком случае, падение большевиков — это вопрос нескольких недель, если не нескольких дней. Может быть, ей даже не стоит выезжать. Сейчас ехать не­безопасно. Какие-то банды… «Банды» был Петлюра.

Предчувствие мое относительно «испанки» оправ­далось блестяще.

Заболела ночью. Сразу ураганом налетел сорока­градусный жар! В полубреду помнила одно: в один­надцать часов утра актриса «Летучей мыши» Алек-сеева-Месхиева придет за моими песенками, которые собирается спеть в концерте. И всю ночь без конца стучала она в дверь, и я вставала и впускала ее и тут же понимала, что все это бред, никто не сту­чит и я лежу в постели. И вот опять и опять стучит она в дверь. Я с трудом открываю глаза. Светло. Звонкий голос кричит:

— Вы еще спите? Так я зайду завтра.

И быстрые шаги, удаляющиеся. Завтра! А если я не смогу встать, так до завтра никто и не узнает, что я заболела? Прислуги в гостинице не было, и никто не собирался зайти.

В ужасе вскочила я с постели и забарабанила в дверь.

— Я больна! — кричала я.—Вернитесь!

Она услышала мой зов. Через полчаса прибежа­ли испуганные друзья, притащили самое необходи­мое для больного человека — букет хризантем.

«Ну, теперь дело пойдет на лад».

Известие о моей болезни попало в газеты.

И так как людям, собственно говоря, делать бы­ло нечего, большинство пережидало «последние дни конвульсий большевизма», не принимаясь за какое-либо определенное занятие, то моя беда нашла самый горячий отклик.

С утра до ночи комната моя оказалась набитой народом. Было, вероятно, превесело. Приносили цветы, конфеты, которые сами же и съедали, болта­ли, курили, любящие пары назначали друг другу рандеву на одном из подоконников, делились теа­тральными и политическими сплетнями. Часто по­являлись незнакомые мне личности, но улыбались

и угощались совсем так же, как и знакомые. Я чув­ствовала себя -временами даже лишней в этой весе­лой компании. К счастью, на меня вскоре совсем перестали обращать внимание.

— Может быть, можно как-нибудь их всех вы­

гнать?—робко жаловалась я ухаживавшей за мной

В. Н. Ильнарской.

— Что вы, голубчик, они обидятся. Неловко. Уж

вы потерпите. Вот поправитесь, тогда и отдохнете.

Помню, как-то вечером, когда гости побежали обедать, осталась около меня только В. Н. и какой-то неизвестный субъект.

Субъект монотонно бубнил:

— Имею имение за Варшавою, конечно, неболь­

шое…

— Имею доход с имения, конечно, небольшой…

Снится это мне или не снится?

— Имею луга в имении, конечно, небольшие…

— Имею тетку в Варшаве…

— Конечно, небольшую, — неожиданно для себя

перебиваю я.—А что, если для разнообразия по­

слать за доктором? Молодой человек, вы, по-видимо­

му, такой любезный — приведите ко мне доктора, ко­

нечно, небольшого…