Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том I
Шрифт:
– Ну, Витька, расти, чтобы носить такие же!..
В связи со всеми этими горестными обстоятельствами в моей биографии появились две фактические неточности. Так, только в конце ноября, когда наконец-то установился санный путь по замёрзшим бухтам и заливам вокруг полуострова Крашенинникова – напрямую через Авачинскую губу в Петропавловск в эту пору глубокой осени и начала зимы тогда было просто не попасть, отец смог добраться на собачьей упряжке до городского ЗАГСа. Регистрировать рождение полагалось в течение нескольких дней после этого события, и, чтобы не платить штраф за просрочку, отец, как он рассказывал потом, прибавил к фактической дате моего рождения ещё четыре дня. С того самого времени во всех официальных документах моим днём рождения значится 8 ноября 1935 года. Второй фактической неточностью является место моего рождения. Родился я в посёлке Новая Тарья – это несомненно. Однако или отец забыл сказать об этом служащему ЗАГСа, или сам этот служащий пропустил мимо ушей слова отца о месте его жительства, но местом моего рождения всё-таки был записан город Петропавловск Камчатской области. Можно предположить и другой вариант: возможно, в то время посёлок Новая Тарья ещё входил в административное подчинение этого города? Не знаю, и никогда как-то не придавал этому какого-либо значения. Однако став взрослым, я начал отмечать свой день рождения дважды: фактический, 4 ноября – в семье,
Да, всё это было в посёлке рыбообработчиков, расположенном на перешейке полуострова Крашенинникова, отделявшем бухту с этим же названием от всей Авачинской губы с городом Петропавловском на противоположном её берегу. Тогда этот посёлок ещё назывался Новая Тарья, а на современных картах он обозначен уже как посёлок Рыбачий. Летом 1947 года, когда мы уже переехали из Вилюя снова в Новую Тарью, мама как-то сводила меня на местное кладбище и показала могилку Вали. Низкий аккуратный бугорок, обложенный окрашенными в голубой цвет дощечками, на котором стоял небольшой деревянный обелиск, увенчанный по обычаям того времени красной звездой. Было видно, что даже когда мы жили в Вилюе, за могилкой постоянно ухаживали хорошие знакомые моих родителей, которые были для нас роднее родственников – на северах раньше такое было в порядке вещей. Это, в первую очередь, семья моего крёстного Данила Горященко, семья брата его жены Марии – лучшего на рыбокомбинате в ту пору икрянщика Ермольцева, а также многодетная семья потомственного камчатского казака Ведерникова, потомки которого, может быть, пришли сюда из Якутска ещё с атаманом Атласовым. Уютное, залитое солнечным светом кладбище сбегало по пологому зелёному, совершенно безлесному склону и обрывалось над бухтой невысоким скалистым берегом. Там, внизу, дремала на рейде всё лето безлюдная одномачтовая парусно-моторная шхуна «Самум», старческий покой которой тревожили только местные мальчишки, подплывавшие по заливу к её невысоким бортам. А дальше, на середине бухты, прямо напротив военно-морского городка с многоэтажными домами на берегу полуострова Крашенинникова, лежали на спокойной водной глади несколько субмарин класса «Л» и «Щ» с большими белыми цифрами на рубках. Вся эта картина стоит у меня перед глазами до сих пор, но там я больше никогда уже не был…
К слову: моя бабушка, Мария Петровна Лобова, мама моей мамы, сибирская крестьянка из казачьего рода (мой дед, Данила Фёдорович Лобов, увёл её убегом из семьи сибирского казака, которая вела своё хозяйство где-то неподалёку от Омска, на берегу Иртыша, – в те годы такая практика сватовства считалась вполне приемлемой), родила тоже одиннадцать детей. Причём так же, как и у моей матери, все роды у бабушки проходили без какой-либо врачебной помощи, и принимались они не в привычных для нас сейчас роддомах, а в обычной крестьянской избе. Вся эта непростая процедура вхождения нового человека на свет Божий была в руках безграмотных бабок-повитух. За что им всем и за все века низкий поклон, потому что о дипломированных акушерках и уютных роддомах многие из россиян, наверное, смогли узнать только к середине XX столетия. Но что удивительно: все дети моей бабушки, два сына и девять дочерей, выжили и продолжили род свой. Несмотря на то, что и на их судьбы вылилось немало невзгод. Дед, например, вернулся с Первой мировой войны в 1916 году обморожённый и травленный газом. А потом ещё была беспощадная Гражданская война, за которой последовала обманчивая расслабуха НЭПа, закончившаяся уничтожением крестьянства через раскулачивание и массовую коллективизацию. Германский газ и советское отлучение от собственного хозяйства свели в конце концов деда в могилу в 1933 году. Бабушка умерла в 1943 году, но уже в Приморье: в самом начале войны она переехала сюда из Омска с двумя младшими детьми – дочерью Дусей и сыном Афанасием. Они обосновались в шахтёрском посёлке Тавричанка. Второй сын, Николай, всю войну прошёл рядом с маршалом Малиновским. А когда тот был назначен командующим Дальневосточным военным округом, Николай какое-то время управлял дачей маршала под Хабаровском. После демобилизации он работал директором мясокомбината в Улан-Удэ. Обо всём этом мне рассказывала старшая сестра моей мамы – Антонина (по мужу Жирова), которая где-то в начале 60-х годов приезжала из-под Омска погостить к брату Афанасию в Тавричанку, а потом они оба приехали к нам в Лесозаводск. Вот с этими двумя мамиными родными мне и посчастливилось встретиться, а других я не видел никогда.
У нашей же мамы выжили только мы двое с братом. Двое из одиннадцати рождённых! Вот какую цену заплатили мои родители за годы сталинских пятилеток – пятилеток индустриализации, но только не социального обустройства страны в целом – на диком ещё в ту пору Дальнем Востоке. Да, эти пятилетки помогли нам одержать победу в войне с гитлеровской Германией и фактически всей фашиствующей Европой. Однако никогда бы не было, наверное, всех этих надрывных, изматывающих людские силы и здоровье пятилеток, не будь в предшествующем им десятилетии прошлого века архибессмысленного Великого Октября, перевернувшего с ног на голову всю огромную Россию. И такой же архибессмысленной Гражданской войны, обескровившей страну и разрушившей до кирпичика её промышленную и аграрную индустрию, сложившуюся к тому времени на самом высоком мировом уровне систему товаро-денежных отношений. У власти встали в основном безграмотные люди и авантюрные политики из недоучек – других истребили или выгнали за границу. И всё пришлось начинать с начала. Слава Богу, что на исходе того расхристанного, взбалмошного, безбашенного по большому счёту десятилетия нашлась одна светлая голова с двумя крепкими руками и с поистине стальной волей. Этого человека будут потом проклинать и боготворить, его станут обвинять чуть ли не в людоедстве и в то же время писать с него иконы, гарантирующие пришествие всенародного счастья. Как было уже не раз в истории России. И как не хочется ещё когда-нибудь наступать всё на те же грабли. Потому что уж очень больно они бьют по всему народу, отбирая у него как у новорождённых детей родителей, затурканных в условиях полурабского социального обустройства, так и десятки миллионов никогда не родившихся по этим же самым причинам…
4
Несомненно, корни любого человека уходят далеко в глубь веков. Но, к великому сожалению, не каждому из нас суждено проследить свою родословную хотя бы до пятого колена. Как вот, например, мне. Только по каким-то крохам устных рассказов старших родственников и сведений из некоторых иных информационных источников удалось установить, откуда пошла наша родовая фамилия. Так, можно предположить, заглянув в Толковый словарь Даля, что у неё напрашиваются сразу два смысловых корня. Первый можно перевести на современный русский язык как баловень, неженка, человек, живущий в достатке, в приволье – от древнеславянских слов «холя, холень». Такая кличка, позже превратившаяся в фамилию, издревле была распространена среди восточных славян, поселившихся на землях Поднепровья, от истоков до устья былинного Славутича, со всеми его бесчисленными притоками в лесных и степных краях. Её носили служилые люди и купцы, они могли быть и в княжеских дружинах со времён Ратибора и Святослава, и среди вольницы Запорожской Сечи, и в казачьих полках Богдана Хмельницкого – ведь это наша общая история, из которой все мы вышли к нынешним дням. Доподлинно известно, например, что такую кличку-фамилию носила одна из семей брянских бояр, выходцем из которой был в начале семнадцатого века думный боярин Алексей. В это же время в Пскове жил посадский человек Добрыня с той же фамилией, владевший соляной лавкой. Ближе к нашему времени были довольно известны учёный-лесовод, профессор лесного института в Санкт-Петербурге Иван Семёнович Холенко (1838–1901 годы), который был родом из Чернигова, и московский живописец и преподаватель в художественной школе Пётр Николаевич Холенко (1858–1920 годы). Не могу, конечно, всех их считать выходцами из одного родового корня, хотя и не допустить возможности нашего дальнего родства тоже не берусь. По крайней мере, одно можно сказать с полной уверенностью, что фамилия наша и сегодня достаточно распространённая, а кто кому и в каком колене доводится родственником, наверняка знает только Всевышний.
Обратившись всё к тому же словарю Даля, можно обнаружить ещё один возможный смысловой корень нашей фамилии. Так, в херсонском говоре в середине девятнадцатого века ещё было в ходу слово «хола», которое означало «подводный корч, корчага на Днепре». И если считать, что от этого диалектного слова могла произойти наша фамилия, то по смыслу она оказалась бы идентична русским фамилиям Корчев или Корчагин. Однако твёрдое «л» в слове «хола» всё же заставляет сомневаться в возможности подобного варианта.
Мой прадед по отцовской линии был родом из Черниговской или, может быть, Запорожской губерний Малороссии, где традиционно формировались несколько кавалерийских полков царской армии. Как, собственно, и в южных, пристепных губерниях центральной России. А ещё раньше, во времена вольного украинского казачества, базой и постоянной припиской местных казачьих полков были, кстати, города Чигирин, Черкассы, Чугуев, да и сам Чернигов, не единожды отмеченный в русских летописях как славянский заслон на рубеже Великой степи. Так вот, заговорил я об этом лишь по одной причине: где-то в середине девятнадцатого века в один из этих полков был призван на службу мой прадед Тимофей Холенко. И в том, что он являлся прямым потомком украинских казаков, не приходится сомневаться, поскольку других в эти кавалерийские полки, гусарские, драгунские или уланские, со времён царя Алексея Михайловича, в бытность которого Украина добровольно вошла в состав России, просто не брали.
Так вот, мой прадед прослужил в одном из таких полков двадцать пять лет, воевал с турками в Болгарии и, возможно, ещё и в Туркестане участвовал в Ахалтекинской битве, в результате которой была присоединена к России и эта часть Средней Азии. А предположил я это вот почему. Демобилизовавшись, прадед женился и поселился в Мелитополе, вырастил трёх крепких сыновей – таких же лошадников, каким был он и сам. А потом всей большой семьёй вдруг отправился на волах в эту самую Среднюю Азию, в качестве переселенца в одно из местных казачьих войск – тогда, в конце девятнадцатого – начале двадцатого века царское правительство проводило такую своеобразную акцию по укреплению сравнительно слабо населённых территорий казачьих войск в Сибири и на Дальнем Востоке. Видимо, мои родичи первоначально всё же выбрали Семиреченское казачье войско, поскольку поселились именно в форте Верный, который был переименован в советское время в Алма-Ату. А почему был выбран моим прадедом именно форт Верный, да потому, видимо, что он был ему хорошо знаком ещё по армейской службе. И только позже, накануне Первой мировой войны, перебрались мои предки под Омск и стали жить в пригородном селении на крутом берегу Иртыша. И до конца дней прадеда на самом почётном месте в его избе висел портрет генерала Скобелева. Наверное, у него на это были достаточно веские причины.
Был он, по рассказам, крепким, жилистым человеком и прожил сто пять лет. Даже в глубокой старости он мог запросто приволочь на плече к своей избе срубленный в леске дубок, не обрубив на нём даже крупных ветвей, или прогуляться «до ветру» по заснеженному двору босиком. За ним и другие подвиги водились. В селе этом брали воду из Иртыша и возили её на крутой берег в бочках на лошадях. И вот как-то застряло колесо в канаве, и лошадь, как ни напрягалась, но не смогла сдвинуть телегу с бочкой с места. Тогда прадед Тимофей выпряг её, отвёл в сторонку, и сам взялся за оглобли. И вытянул телегу с тяжёлой поклажей на самый верх иртышского берега.
Характер у прадеда, говорят, был спокойный и довольно доброжелательный, компанейский. Он был терпелив и немногословен, но страшно не любил, когда с ним поступали несправедливо: тогда он мог неожиданно взорваться и натворить даже немалых бед. Когда семья закрепилась на новом месте жительства в форте Верный и немного обжилась, младший сын Григорий ушёл служить в казачий полк, а с двумя другими сыновьями, Федотом и Корнеем, прадед занялся разведением коней. Но на первых порах пришлось всё же поддерживать семейный бюджет за счёт охоты и рыбалки, благо, что для всяческой дичи и прочей живности в тугаях Семиречья и Прибалхашья было настоящее раздолье. В изобилии водились в этих местах разная рыба и птица, в камышах в два человеческих роста бродили несметные стада диких кабанов, и их бережно «пасли» полосатые «пастухи» – среднеазиатские тигры. Так что охотолюбивой душе было где разгуляться. Кстати, мой дед Корней, по отцу, однажды лично встретился одновременно сразу с двумя этими могучими властителями фауны тех камышовых джунглей. Как-то он возвращался с охотничьей тропы в свою землянку, устроенную в глубине тугаев на небольшом островке. И тут его взору предстал полный раззор во временном приюте промысловиков: дверь была сорвана с ременных петель и упала внутрь избушки, а в ней, родимой, всё было разбросано, разрыто, запасы продуктов, одежда, постели охотников и нехитрая походная посуда – всё перемешано с землёй, будто дикий табун прошёлся. По оставленным следам перед дверью и в самой избушке мой будущий дед определил, что побывали здесь кабаны. Один или два как минимум, но поработали основательно. Делать было нечего, пришлось наводить хоть какой-то порядок. Сокрушённо вздыхая, прислонил винтовку-бердану у входа к уцелевшему дверному косяку и принялся за дело. Увлёкся настолько, что не сразу услышал какие-то подозрительные звуки за спиной. Насторожился только тогда, когда в землянке с маленьким оконцем вдруг резко потемнело. Оглянулся и окаменел: в узком дверном проёме, где была прислонена к косяку однозарядная бердана, в землянку пятился зад огромного секача. Кабан злобно похрюкивал и медленно отступал перед каким-то грозным молчаливым противником, уже напрочь перекрыв доступ к оставленной у двери бердане. В наличии оказался только охотничий нож, который всегда был в ножнах на поясе. Им и воспользовался мой дед. Удар был нанесён в единственно уязвимое место в данной ситуации – по яичкам секача, рельефно выступающим в нижней части кабаньего зада. Секач взревел и бешено ринулся вперёд на загонявшего его в землянку противника. Когда дед уже с берданой в руках вышел из землянки, на поляне перед собой он увидел поверженного тигра с развороченным кабаньими клыками боком и самого секача на издыхании с разбитой головой. Так гласит давняя семейная легенда.