Новая Элоиза, или Письма двух любовников

Сколько мук причиняешь ты тем, которые тебя любят! Сколько слез заставляет проливать ненастное семейство, коего покой один ты возмущаешь! Бойся прибавить к нашим слезам траур: страшись, чтоб смерть огорченной матери не была последним действом яда, которой ты вливаешь в сердце ее дочери, и чтоб не позволенная любовь не стала, наконец, для самого тебя источником вечного раскаяния. Дружество заставляло меня сносить ваши заблуждения, до тех пор, пока некоторая тень надежды могла их питать; но как терпеть суетное постоянство, которое честь и рассудок отвергают, и которое не производя ничего более, как муки и несчастия, не заслуживает ли имени упрямства?

Тебе известно, каким образом тайна вашей страсти, скрываемая толь долго от подозрений тетки моей, открылась ей твоими письмами. Как чувствителен ни был такой удар сей нежной и добродетельной

матери, однако она не столько огорчается на вас, как на саму себя, и не взыскивает ни на ком, кроме ослепленного своего нерадения; она оплакивает несчастную свою мечту; самая жестокая ее мука от того происходишь, что она слишком почитала дочь свою; а печаль ее для Юлии есть сто раз горестнее укоризн наказание.

Нельзя вообразить уныния сей бедной сестры. Должно ее видеть, чтоб иметь о нем понятие. Сердце ее, кажется, задушено горестью, и чрезмерность чувствовании, кои его угнетают, дают ей вид исступления ужаснее пронзающих воплей. Она стоит день и ночь на коленях в головах у своей матери, с унылым видом, с потупленными глазами, в глубоком молчании; и услуживая ей с большею, нежели когда-нибудь, прилежностью и живостью, впадает потом в минуту в такое ничтожное состояние, которое заставит всякого ее почесть за другую. Очень ясно, что только болезнь матери подкрепляет силы дочери; и если б желание служить не оживляло ее ревности, то погасшие глаза ее, бледность и безмерное уныние заставляли бы меня страшиться, что ей самой очень нужны все те попечения, которые она употребляет для матери. Тетушка тоже примечает, и я вижу по беспокойству, с каким она меня просит беречь здоровье своей дочери, сколько сердца их борются с принуждением, которое они себе налагают, и сколько ты достоин ненависти за возмущение столь прелестного союза.

Сие принуждение умножается еще старанием таить то от глаз вспыльчивого отца, от которого мать, трепещущая о жизни своей дочери, хочет скрыть сию опасную тайну; что налагает на них закон употреблять прежнее обхождение в его присутствии. Но если нежность матери пользуется с радостью сим предлогом, то смятенная дочь не смеет предать сердца своего ласкам, которые она притворными считает, и которые ей столь же мучительны, сколько бы они были сладки, если б она им смела верить. Получая их от отца, она смотрит на мать с таким нежным и униженным видом, что он открывает ее сердце, которое говорит ее глазами: ах! для чего я недостойна принимать тоже от тебя!

Госпожа д’Етанг много раз говорила со мной наедине; и я легко узнала по кротости ее выговоров, и по тому как она о тебе напоминала, что Юлия очень много старалась укротить против нас справедливое ее негодование, и что она ничего не щадила, чтоб оправдать на свой счет того и другого, самые письма твои содержат с изображением чрезвычайной любви, и некоторый род извинения, что от ней не скрылось; она не столько упрекает тебя злоупотреблением своей доверенности, сколько себя за неосторожность, что тебе оную позволила: она тебя столько почитает, что не думает, чтоб кто другой на твоем месте мог более тебя сопротивляться; она взыскивает твои проступки на самой добродетели. Она теперь понимает, говорит она, что такое есть честность столь похваляемая, которая не препятствует ни мало честному человеку влюбленному развращать, если можно, непорочную девицу, и без угрызения бесчестить все семейство для удовлетворения минутной страсти. Но к чему служит напоминать прошедшее? Должно стараться скрыть под вечным покрывалом сию ужасную тайну; истребить се, если можно, даже до малейшего следа, и благодаришь небо, что не осталось чувствительного знака. Тайна хранится между верными особами. Спокойствие всего того, что было тебе любезно, жизнь отчаянной матери, честь почтенного дому, собственная твоя добродетель, все от тебя еще зависит; все тебе предписывает твою должность; ты можешь исправить зло причиненное тобою; ты можешь показать себя достойным Юлии и оправдать ее проступок, расставшись с нею навсегда; и ежели твое сердце меня не обмануло, то ему не осталось ничего более, как только важность такой жертвы, чтобы могло отвечать сей любви, которая ее требует. Утверждаясь на всегдашнем моем почтении к твоим чувствам, и на том, что столь нежной союз должен умножишь их силу, я обещала твоим именем все то, что должен ты исполнишь и осмелься вывести меня из заблуждения, если я о тебе лишнее думала, или будь ныне таков, как ты быть должен. Тебе осталось принести в жертву твою любовницу или твою любовь одно другому, и показать себя самым слабым или добродетельнейшим из людей.

Сия несчастная мать хотела писать к тебе, она уже начинала. О Боже! сколько бы жестоких ударов терпел ты от горьких ее жалоб! Сколько бы ее трогающие укоризны раздирали твое сердце! Каким бы стыдом униженные просьбы ее тебя пронзали! Я изорвала сие убийственное

письмо, которого бы ты не снес: я не могла видеть сей верх ужаса, чтоб мать унижала себя перед обольстителем своей дочери, по крайней мере, ты того достоин, чтоб не употреблять с тобой таких способов, кои изысканы для смягчения чудовище, и которые могут уморить с печали чувствительного человека.

Если б тут было первое усилие, которого бы любовь от тебя требовала, я могла бы усомниться об успехе, и колебаться в принадлежащем тебе почтении. Но жертва, какую уже ты принес в честь Юлии, оставив сию землю, уверяет меня в том, что ты прервешь и бесполезное сношение, для ее спокойствия. Первые добродетельные действа всегда самые трудные; и ты никогда не захочешь потерять цены за преодоление, которое столько тебе стоило, упорствуя подкреплять тщетную переписку, коей следствия ужасны для твоей любовницы, которая вам обеим не приносит никакого облегчения, и ни к чему иному не служит, как только продолжает бесплодные мучения того и другого. Не сомневайся более, сия Юлия, которая тебе была всего милее, не должна уже больше быть ничем для того, кого столько она любила; тщетно ты скрываешь от себя свои несчастия: ты потерял ее с самой той минуты, как с нею расстался. Или лучше сказать, небо похитило ее у тебя прежде, нежели она отдалась тебе, ибо отец обещал ее другому от самого своего возвращения; а ты совершенно знаешь, что слово сего неумолимого человека непреложно.

Каким образом ты ни располагай себя, невидимой рок противится вашим желаниям, и ты никогда не будешь владеть ею.

Единый выбор остается тебе сделать, или ввергнуть ее в бездну несчастий и бесславия, или почтить то, что в ней ты обожал, и возвратить ей вместо потерянного благополучия благоразумие, спокойствие, и, по крайней мере, безопасность, которой пагубные ваши узы ее лишили.

Сколько б ты был опечален, сколько бы терзался жалостью, если б мог видеть настоящее состояние сего несчастного друга, и упадок, в какой привели ее стыд и угрызения! Как цвет лица ее померк! В каком томлении ее приятности! Как все прелестные и сладкие ее чувствования погружаются в том только одном, что их снедает! Самое дружество в ней хладеет; едва ли уже разделяет она удовольствие, какое я нахожу ее видеть; и страждущее сердце ее не может ничего чувствовать, кроме любви и печали. Увы! куда девался сей характер, жаждущий любить и чувствительной, сей вкус столь чистой ко всему похвальному, сие столь нежное участие в горестях и утехах ближнего? Она еще, я признаюсь, искренна, великодушна, сострадательна; приятная привычка делать добро в ней не может истребиться, но то слепая только привычка, вкус без размышления. Она делает всё то же, но не с таким рвением; сии высокие чувствования ослабели, сей пламень божественный погас, сей ангел уже не что иное, как обыкновенная женщина. Ах! какую душу отнял ты у добродетели!

Пронзен горестью, которая во всю жизнь мою будет продолжаться, я упадаю к вашим ногам, не с тем, чтоб приносишь вам мое раскаяние, которое не может происходить от моего сердца, но чтоб загладить невольное преступление, оставляя все то, что могло составить сладость моей жизни. Как никогда человеческие чувствования не уподоблялись тем, которые обожаемая ваша дочь во мне произвела, так никогда не бывало жертвы равной с тою, какую приношу я почтеннейшей из матерей: но Юлия совершенно научила меня жертвовать благополучием должности: она подала мне весьма мужественной в том пример, дабы хотя один раз я умел ей последовать. Если б для излечения ваших скорбей довольно было моей крови, я пролил бы ее в молчании, и жалел бы, что не мог показать вам кроме такого слабого опыта моей преданности; но разорвать сладчайший, совершенно непорочной, священнейший союзе, какой только мог когда-нибудь соединять два сердца, ах! такое усилие, к которому вся вселенная не могла б меня принудить, вам только одной получить возможно!

Так, я даю слово жить в отдалении от ней столь долго, сколько вы определите; я удержусь ее видеть и к ней писать; я клянусь в том вашими дражайшими днями, толь нужными к сохранению ее жизни. Я подвергаюсь, не без страху, но без роптания всему, что вам для ней и для меня повелеть угодно будет. Я скажу еще более: что ее благополучие может облегчить мою горесть, и я умру доволен, если вы изберете ей достойного ее супруга. Ах! только бы его сыскали, и чтоб он мне смел сказать: я лучше тебя любить умею! Тщетно будет он иметь все то, чего у меня не достает; если он не имеет сердца моего, он не будет иметь ничего для Юлии. Но я более не имею, как только честное и нежное сердце. Увы! я ничего больше не имею. Любовь, которая уравнивает всё, не возвышает человека, а одни только чувствования. Ах! если б я смел внимать моим к вам чувствам, сколько бы раз говоря с вами, язык мой произнес сладкое имя матери!