Новая философская энциклопедия. Том третий Н—С

Коллектив авторов

680

СУЩНОСТЬ В АРАБО-МУСУЛЬМАНСКОЙ ФИЛОСОФИИ ного родового понятия. С незначительными исключениями, которые скорее акцентируют значимость того или иного термина, эти понятия употребляются во всех философских направлениях. Ниже приведены наиболее характерные значения терминов, которые допускают вариации в пределах любого философского направления и даже у одного автора. Термин «оность» является производным от «он» (хува) и представляет собой максимально абстрактное указание на вещь, фиксирующее ее наличие, когда в ней не мыслятся никакие содержательные характеристики, в т. ч. существование или несуществование. Его введение подготовлено мутазилитами (см. в ст. Калам), указавшими на возможность истолкования понятия «лик» (ваджх) в отношении Бога и любой вещи как «он» и соответственно возможность наиболее абстрактного выражения самотождественности вещи как «она — она». Будучи максимально абстрактным, понятие «оность» не является вместе с тем общим в том смысле, что каждая вещь имеет собственную «оность», чем отличается от любой другой, хотя эта «оность» не может быть содержательно эксплицирована. «Оность» используется в тех случаях, когда необходимо говорить о вещи независимо от понятий существования и несуществования, причем к этой категории прибегают как те, кто считает «утвержденность» особым понятием, отличающимся от существования и несуществования (мутазилиты, ад-Кирманй, Ибн 'Арабй, так и те, кто этого не признает (иш- ракизм). Напр., вещь, обладавшая существованием, затем ставшая несуществующей, а потом возобновленная как она же, т. е. вновь получившая существование, описывается в состоянии несуществования как обладавшая «оностью»; в исмаилиз- ме Бог, стоящий выше существования и несуществования и лишенный любых содержательных характеристик, обладает «оностью» и потому «наличествует» в поле рассуждения и не является отрицаемым; ас-Сухравардй, признающий существование и несуществование чистыми интеллигибилиями, которым ничто не соответствует вне ума, описывает причинность, т. е. превращение вещи из возможной в необходимую, как получение ею своей «оности» от причины. Термин «самость» близок к термину юность», поскольку указывает на любую данную вещь как таковую, но в отличие от него несет большее содержание, что проявляется прежде всего втеории познания. Терминологическое употребление прослеживается уже у мутазилитов, хотя у них зат и нафс (букв. — душа, также — сам) чередуются фактически как синонимы. Каждая данная вещь обладает собственной «самостью», несводимой к «самостям» других вещей и составляющей ее индивидуальную отличенность, хотя, как и в случае «оности», эта отличенность не может быть выражена дискурсивно. Но, в отличие от нее, она самоочевидна, во всяком случае, для человека: «самость» служит началом самопознания. Ибн Cum выдвигает известное положение о независимости познания «самостью» самой себя в силу ее непосредственной явленнос- ти себе, поддержанное и развитое в ишракизме. В этом качестве «самость» сближается с понятием «яйность» ('ана'иййа), образованным от «я» ('ана). Как чистое начало

познания «самость» лишена содержательности помимо этой самоочевидности «я». В то же время в «самости» мыслится не просто созерцательное начало, отделенное от человека как такового, а, напротив, человек в целом. Понятие зат как «сама-вещь» в противопоставлении ее «чтойности», общей с другими вещами, использовано Ибн Синой для введения категорий «возможное» и «необходимое»: именно «сама-вешь» трактуется как способная либо неспособная обеспечить перевес своему существованию над несуществованием. «Самость», подобно «оности», указывает скорее на индивидуальность, нежели общность вещи, поэтому термин «возможное» мыслится, с одной стороны, как наиболее общее именование вещей («возможными» являются все вещи, кроме Первоначала), а с другой — как обозначающий конкретное единичное и не подпадающее под общие и априорно необходимые начала дискурсивного познания, в связи с чем выдвигается нормативное положение о недостижимости «упорядочения» возможных вещей и случайности их возникновения и гибели, исключающих их закономерное познание. В отличие от «оности», «самость» может мыслиться как сложная и притом отличная от «чтойности»: «самости» всех вещей, кроме единого первоначала, составлены как минимум из материи и формы и потому по меньшей мере двойственны, а не едины (ал-Кир- манй); такое понимание «самости» коррелирует с фактическим непризнанием за пределами арабоязычного перипатетизма субстанциальных форм как обеспечивающих единство сущности вещи. Производное затийй («самостное») в качестве технического термина было использовано в изложении аристотелевской логики для передачи понятия собственного признака вещи. Термин«чтойность»фактическисовпадаетсссютвет(лвую1ицм понятием западноевропейской философии и обозначает то, чтослужитответомнавопрос«чтоэто?». Процедура получения «чтойностей» вещей как составления родо-видовых определений согласно аристотелевской логике подробно описана уже ол-Форабй и признавалась универсальной, хотя наибольшее значение имела в арабоязычном перипатетизме в связи с его вниманием к разработке аристотелевской логики. «Чтой- ность» — единственный из всех терминов в ряду категории сущности,указывающий исключительнона «соучастие» (шир- ка) и «общность» Оумум) вещи с другими вещами и не связанный с ее конкретностью. Ибн Сина называет три принципиальные возможности указать на «чтойность» одной или нескольких вещей: для вида — родо-видовое определение, для единичного — вид, для нескольких видов — ближайший род. «Истинность» близка одновременно и к «самости», и к «чтойности», как бы синтезируя эти понятия. Термин употребляется уже мутазилитами, хотя у них он в значительной мере сохраняет связь с пониманием «истины» как истины слова (соответствие смысла выговоренности), а не истины вещи (соответствие между вещью и ее смыслами). Вместе с тем эта связь не случайна, поскольку отмечает зависимость понимания термина «хакйка» (истинность) от общих положений теории указания на смысл. Вешь обладает истинностью в том случае, если смыслы, входящие в ее определение и составляющие ее «чтойность» (тахаккук), «осуществились», т. е. получили действительное существование. Истинность, т. о., отлична от «чтойности» тем, что оказывается характеристикой вещи в ее внешнем бытии. С другой стороны, истинность понимается в соотнесении с понятиями самость и необходимость, которые логически первичны в отношении нее: либо сама вещь придает себе необходимость, обеспечивая тем самым свою истинность, либо эту функцию выполняет иное, т. е. ее причина. Иногда «истинность» употребляется как синоним для «чтойности» и «самости». «Осуществление» смыслов вещи, благодаря чему она обретает свою истинность, мыслится как их «воплощение» (та'аййун), т. е. обретение существования в «воплошенности». Из этого вытекает значение последнего из основных терминов в ряду сущности: он указывает на вещь как таковую, но не в ее со-

681

СУЩНОСТЬ И ЯВЛЕНИЕ вершенной абстрактности, как «оность», не в ее «яйности», как «самость», и не в осуществленности чистой «чтойности», как истинность, а скорее во всей данности конкретной вещи. Вместе с тем термин «воплощенность» может не предполагать внешнее существование как свой обязательный компонент. Одним из центральных в философии Ибн 'Араби является понятие «утвержденные воплощенности» (а'йан сабита): они понимаются как «небытийные», т. е. не имеющие действительного существования, и тем не менее как именно те вещи в богатстве их конкретности, которые получат внешнее существование в данный атомарный момент времени. Познание вещи именно как «утвержденной воплощенности» представляет собой максимальную трудность, если вообще доступно человеку, в отличие от знания «чтойности» и «истинности», усваиваемого в составе школьной мудрости. Смысл термина «воплощение» проясняется и его употреблением в логике, где он обозначает уточнение объема субъекта высказывания. Иногда термин «воплощенность» употребляется для указания на самотождественность веши, сохраняющуюся несмотря на привхождение случайных признаков, и в этом контексте оказывается близок к «истинности». Менее значимым является шахсиййа (особенность) — производное от шахе (особь), указывающее на то, что отличает единичную особь сверх ее истинности или, в суфизме, каждую воплощенность сверх ее виртуальной неотличимости от смыслового континуума и континуума вещей. Сущность как суть вещи, существо дела обозначается терминами «кунх» и «лубб». См. также ст. Сущее. А. В. Смирнов

СУЩНОСТЬ И ЯВЛЕНИЕ — категории философского дискурса, которые характеризуют устойчивое, инвариантное в отличие от изменчивого, вариативного. Сущность — это внутреннее содержание предмета, выражающееся в устойчивом единстве всех многообразных и противоречивых форм его бытия; явление — то или иное обнаружение предмета, внешние формы его существования. В мышлении эти категории выражают переход от многообразия изменчивых форм предмета к его внутреннему содержанию и единству — к понятию. Постижение сущности предмета и содержание понятия о йем составляют задачи науки. В античной философии сущность мыслилась как «начало» понимания вещей и вместе с тем как источник их реального генезиса, а явление — как видимый, изменчивый образ вещей или как то, что существует лишь «по мнению». Согласно Демокриту, сущность вещи неотделима от самой вещи и произ- водна от тех атомов, из которых она составлена. По Платону, сущность («идея») несводима к телесно-чувственному бытию; она имеет сверхчувственный нематериальный характер, вечна и бесконечна. Аристотель понимает под сущностью вечный принцип бытия вещей (Метафизика, VII, 1043а 21 ). Сущность постигается в понятии (Мет., VII 4, ЮЗОаЬ). У Аристотеля, в отличие от Платона, сущность («форма вещей») не существует отдельно, помимо единичных вещей. В средневековой схоластике проводится различие между сущностью (essentia) и существованием (existentia). Каждая вещь — это существо сущности и существования. Сущность характеризует quiddi- tas (что есть) самой вещи. Так, согласно Фоме Аквинскому, сущность — то, что выражается в дефиниции, которая обь- емлет родовые основания (Summa theol., I, q.29). Сущность вещи состоит из общей формы и материи в соответстош с родовыми основаниями. Вместе с тем аристотелевское различение формы и материи приобретает у него иной смысл, поскольку сущность определяется через ипостась и через лицо, т. е. наполняется теологическо-креационистским содержанием. В новой философии сущность связывается с акциденциями, которые дают телу определенное имя (Гоббс Т. Избр. произв., т. 1. М., 1964, с. 148). Б. Спиноза рассматривал сущность как «то, без чего вещь и, наоборот, что без вещи не может ни существовать, ни быть представлено» (Этика, II, определение 2). Д. Локк называет сущностью реальное строение вещей, внутреннюю структуру, от которой зависят познавательные свойства, проводит различие между номинальной и реальной сущностью. Лейбниц называет сущностью возможность того, что полагают и выражают в дефиниции (Новые опыты, III, 3 § 15). Для X. Вольфа сущность — то, что вечно, необходимо и неизменно, то, что составляет основу вещи. В философии Нового времени противопоставление сущности и явления приобретает гносеологический характер и находит свое выражение в концепции первичных и вторичных качеств. Кант, признавая объективность сущности, считал, что сущность характеризует устойчивые необходимые признаки вещи; явление, согласно Канту, вызванное сущностью субъективное представление. Преодолевая противопоставление сущности и явления, Гегель утверждал, что сущность является, а явление есть явление сущности, рассматривая их как рефлексивные определения, как заключающее понятие, как абсолютное, выразимое в существовании. Неопозитивизм отвергает объективность сущности, признавая реальными только явления, «чувственно данные»; феноменология рассматривает явление как самообнаруживающееся бытие, а сущность — как чисто идеальное образование; в экзистенциализме категория сущности вытесняется понятием существования. В марксистской философии сущность и явление—универсальные объективные характеристики предметного мира; в процессе познания они выступают как ступени постижения объекта. Они неразрывно связаны: явление представляет собой форму проявления сущности, последняя раскрывается в явлениях. Однако их единство не означает их тождества: «...если бы форма проявления и сущность вещей непосредственно совпадали, то всякая наука была бы излишня...» (К. Маркс, см. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 25, ч. 2. с. 384). Явление богаче сущности, ибо оно включает в себя не только обнаружение внутреннего содержания, существенных связей объекта, но и всевозможные случайные отношения. Явления динамичны, изменчивы, в то время как сущность образует нечто сохраняющееся во всех изменениях. Но будучи устойчивой по отношению к явлению, сущность также изменяется. Теоретическое познание сущности объекта связано с раскрытием законов его функционирования и развития. Характеризуя развитие человеческого познания, В. И. Ленин писал: «Мысль человека бесконечно углубляется от яале- ния к сущности, от сущности первого, так сказать, порядка, к сущности второго порядка и т. д. без конца» (Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 29, с. 227). Лит.: Ильенков Э. В. Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале» К. Маркса. М, 1960; Богданов Ю. А. Сущность и явление. К., 1962; История марксистской диалектики. М, 1971, разд. 2, гл. 9. «СУЩНОСТЬ ХРИСТИАНСТВА» (Das Wesen des Christentums) — главное сочинение Л. Фейербаха, в котором он попытался объяснить смысл христианства с позиций ант-

682

СХОЛАСТИКА ропологического материализма. Опубликовано в Лейпциге в 1841. Состоит из Введения и двух частей. В 1-й части — «Истинная, т. е. антропологическая сущность религии» — Фейербах раскрывает антропологическое содержание религии. «В религии человек раздваивается в самом себе: он противопоставляет себе Бога как нечто противоположное... Бог — бесконечное, человек — конечное существо; Бог совершенен, человек несовершенен; Бог вечен, человек смертен; Бог всемогущ, человек бессилен; Бог свят, человек греховен... Тот разлад, на котором основана религия, есть разлад человека с его собственной сущностью» (Избр. философ, произв., т. II. М., 1955, с. 64). От разлада человек спасается только тем, что он «сознает, что сердце, любовь есть высшая, абсолютная сила и истина, и видит в Боге не только закон, моральную сущность и сущность разума, но гл. о. любящее, сердечное существо» (там же, с. 79). В любви выражена самая суть божества, любовь составляет и сокровенный смысл антропологической философии. Исходя из любви, Фейербах объясняет религиозные догматы, в т. ч. догмат троичности: Бог-Отец (Я) любит Бога-Сына (Ты), а третье лицо — Св. Дух — является воплощением их взаимной любви. На этой же основе объясняются другие догматы, в которых Фейербах видит выражение сердечных желаний человека. Поэтому не Бог создает человека, а человек создает Бога по своему образу и подобию. Во 2-й части — «Ложная, т. е. богословская сущность религии» — Фейербах видит главное противоречие религии в том, что она «есть отношение человека к своей собственной сущности — в этом заключается ее истинность и нравственная спасительная сила, — но не как к своей сущности, а как к другому, отличному от него и даже противоположному ему существу; в этом заключается ее ложь, ее ограниченность, ее противоречие разуму и нравственности, в этом — пагубный источник религиозного фанатизма»; это особенно сказывается тогда, когда религия «приобретает большую рассудочность, когда внутри религии пробуждается рефлексия о религии... одним словом, когда религия превращается в богословие» (там же, с. 233). Етавы этой части посвящены раскрытию противоречий в бытии Бога, в откровении Божи- ем, в умозрительном учении о Боге, в Троице, таинствах и т. д. Книга оказала огромное воздействие на современников. По словам Ф. Энгельса, многие из них «сразу стали фейербахианцами» (Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии. М., 1953, с. 14). Русские переводы: П. Н. Рыбникова (под псевдонимом Фла- дельфа Феомахова, Лондон, 1861), В. Д. Ульриха (СПб., 1906), Ю. М. Антоновского (1926). Лит.: Чупров А. С. Родовая сущность в философии Шопенгауэра и Фейербаха. Екатеринбург, 1996; Jaschke W. Feuerbach und die aktuelle religionsphilosophische Diskussion. — Ludwig Feuerbach und die Philosophie der Zukunft. В., 1990, S. 113—135. См. также лит. к ст. Фей-

СФЕР (Icpaipoc) Боспорский (3 в. до н. э.) — греческий философ-стоик, ученик Зенона Китийского (а затем, возможно, Клеанфа). Писал почти по всем разделам учения (от 32 известных сочинений: «О предикатах», «Искусство рассуждения», «О мире», «Об элементах», «Об органах чувств», «О Гераклите», «О спартанском государственном устройстве», «О надлежащем», «О страстях», «О смерти» и др. — сохранились считанные фрагменты). Особенно интересовался политикой и одно время был советником спартанского царя Клеомена (SVF I 622—623); жил также в Александрии при дворе Птолемеев (621; 625). Возможно, первым в школе четко описал механизм чувственного восприятия (на примере зрения — испускание «зрительной» пневмы, «ощупывающей» пространство — 627) и снискал репутацию мастера определений (628). Фрагм.: SVF 1620-630; Столяров. Фрагменты I, с. 209-213. Лит. см. к ст. Стоицизм. Л. Л. Столяров

СХЕМА (нем. Schema) — понятие «Критика чистого разума» Канта, включенное им в качестве определения результата синтеза воображения, делающего возможным применение категорий к явлениям (схематизм). Кант считает схему продуктом деятельности не рассудка и не чувственности, а продуктивной силы воображения, вследствие чего она имеет отношение не к понятию и не к образу, а к методу, посредством которого создаются

различные понятия и образы. Так, число 5 или представление о каком-нибудь определенном треугольнике являются образами. Представление же о числе вообще или о треугольнике как таковом, не ограниченное частью объема, есть схема. Она указывает на правило созидания какого-либо предмета в общем виде, т. е. представляет собой итог чистого синтеза воображения сообразно правилу единства на основе понятий вообще и потому «есть продукт и как бы монограмма чистой способности воображения a priori» (Кант И. Соч. в 6 т., т. 3. М., 1964, с. 223). Схема есть представление в общем виде не только математических фигур или созданных человеком предметов (напр., дома), но и тех, которые им не созданы. Так, «понятие о собаке означает правило, согласно которому мое воображение может нарисовать четвероногое животное в общем виде, не будучи ограниченным каким-либо частным обликом, данным мне в опыте или же каким бы то ни было возможным образом in concreto» (там же, с. 223). По Канту, схема может существовать только в мысли. Во 2-м издании «Критики чистого разума» он несколько сократил раздел, касающийся схемы и схематизма. Т. Б. Длугач

СХЕМАТИЗМ (нем. Schematismus) — философское понятие, введенное Кантом в «Критике чистого разума» для обозначения действия, обеспечивающего возможность применения категорий к опыту: поскольку категории — это чистые рассудочные понятия, а феномены опыта — эмпиричны, то надо найти между ними опосредствующее звено, позволяющее связывать одно с другим, т. е. осуществлять синтез (результат его — схема). Кант называет действие по его осуществлению схематизмом, полагая, однако, что смысл его до конца постичь невозможно: «Схематизм нашего рассудка в отношении явлений и их чистой формы есть скрытое в глубине человеческой души искусство, настоящие приемы которого нам вряд ли когда-либо удастся угадать у природы и раскрыть» (Кант И. Соч. в 6 т., т. 3. М, 1964, с. 223). Т. Б. Длугач

СХОЛАСТИКА (лат. scholastica от греч. охоХаапкос — школьный) — тип религиозной философии, характеризующийся принципиальным подчинением примату теологического вероучения, соединением догматических предпосылок с рационалистической методикой и особым интересом к логической проблематике; получил наиболее полное развитие в Западной Европе в эпоху зрелого и позднего Средневековья.

683

СХОЛАСТИКА

ГЕНЕЗИССХОЛАСТИКИ И ПЕРИОДИЗАЦИЯ ЕЕРАЗВИ-

ТИЯ. Истоки схоластики восходят к позднеантичной философии, прежде всего к неоплатонику 5 в. Проклу (установка на вычитывание ответов на все вопросы из авторитетных текстов, каковыми были для Прокла сочинения Платона, а также сакральные тексты античного язычества; энциклопедагчес- кое суммирование разнообразнейшей проблематики; соединение данностей мистически истолкованного мифа с их рассудочной разработкой). Христианская патристика подходит к схоластике по мере завершения работы над догматическими основами церковной доктрины (Леонтий Византийский, Иоанн Дамаскин): Особое значение имела работа Боэция по перенесению греческой культуры логической рефлексиии в латиноязычную традицию; его замечание, сделанное по ходу комментирования одного логического труда (In Forph. Isa- gog., MPL 64, col. 82—86) и отмечающее как открытый вопрос о том, являются ли общие понятия {универсалии) только внутриязыковой реальностью, или же они имеют онтологический статус, породило длившуюся веками и конститутивную для схоластики дискуссию по этому вопросу. Те, кто видел в универсалиях реальности (realia), именовалисьреалистами;те, кто усматривал в них простое обозначение (nomen, букв, «имя») для абстракции, творимой человеческим сознанием, назывались номиналистами. Между чистым реализмом и чистым номинализмом как двумя полярными возможностями оставалось мыслительное пространство для умеренных или осложненных вариантов. Ранняя схоластика (9—12 вв.) имеет своей социокультурной почвой монастыри и монастырские школы. Она рождается в драматических спорах о месте т. н. диалектики (т. е. методических рассуждений) при поисках духовной истины. Крайние позиции рационализма (Беренгар Турский) и фидеизма (Петр Дамиани) не могли быть конструктивными для схоластики; средний путь был предложен восходящей к Августину формулой Ансельма Кентерберийского «credo, ut intelligam» («верую, чтобы понимать» — имеется в виду, что вера первична как источник отправных пунктов, подлежащих затем умственной разработке). Мыслительные инициативы дерзкого новатора Абеляра и других теологов 12 в. (Шартрская школа, Ст-Викторская школа) способствовали развитию схоластического метода и подготовили переход к следующей эпохе. Высокая схоластика (13 — нач. 14 в.) развивается в контексте системы основываемых по всей Европе университетов; фоном служит активное участие в умственной жизни т. н. нищенствующих орденов — соперничающих между собой доминиканцев и францисканцев. Важнейшим интеллектуальным стимулом оказывается распространяющееся знакомство с текстами Аристотеля, а также его арабских и европейских комментаторов. Однако попытка ввести в оборот школ те аристотелевские и аверроисгские тезисы, которые были несовместимы с основами христианской веры, подвергается осуждению (случай Сигера Брабашпасого). Господствующее направление, выразившееся прежде всего в творчестве Фомы Аквинского, стремится к непротиворечивому синтезу веры и знания, к системе иерархических уровней, в рамках которой вероучительные догматы и религиозно-философские умозрения оказались бы дополнены ориентирующейся на Аристотеля социально-теоретической и естественно-научной рефлексией; оно находит почву в рамках доминиканского ордена, в первый момент встречает протест со стороны консерваторов (осуждение ряда тезисов епископом Парижским 1277, за которым последовали аналогичные акты в Оксфорде), но затем все чаще и уже на столетия воспринимается как нормативный вариант схоластики. Однако авторитарный плюрализм, заданный параллельным сосуществованием в католицизме зрелого Средневековья различных орденов, создает возможность для разработки прежде всего внутри францисканского ордена альтернативного типа схоластики, представленного ориентированной наавгустиновский платонизм мистической метафизикой Бонавентуры, перенесением акцентировки с интеллекта на волю и с абстрактного на единичное (haecceitas, «вот-этовость») у Иоанна Дунса Скота и т. п. Поздняя схоластика (14—15 вв.) — обильная кризисными явлениями, но отнюдь не бесплодная эпоха. С одной стороны, доминиканцы и францисканцы перерабатывают творческие почины соответственно Фомы Аквинского и Дунса Скота в поддающиеся консервации системы томизма и скотизма; с другой стороны, раздаются голоса, призывающие перейти от метафизического умозрения к эмпирическому изучению природы, а от попыток гармонизации веры и разума — к сознательно резкому разведению задач того и другого. Особую роль играют британские мыслители, оппозиционные кспекулятив-ному системотворчеству континентальной высокой схоластики: Р. Бэкон призывает к развитию конкретных знаний, У. Окнам предлагает чрезвычайно радикальное развитие скотистских тенденций в сторону крайнего номинализма и теоретически обосновывает притязания империи против папства. Стоит отметить протокапиталистическую ревизию схоластического понятия «справедливой цены» у немецкого оккамиста Габриэля Биля (около 1420—95). Определенные аспекты мыслительного наследия этого периода, пересмотра и критики прежних оснований схоластики были впоследствии усвоены Реформацией.

СХОЛАСТИЧЕСКИЙ МЕТОД. Подчинение мысли авторитету догмата — по известной формуле, восходящей к Петру Дамиани (De divina omnipotentia, 5,621, MPL, 1.145, col. 603), philosophia ancilla theologiae, «философия служанка богословия», — присуще ортодоксальной схоластике наряду со всеми другими типами правоверно-церковной религиозной мысли; специфично для схоластики то, что сам характер отношения между догматом и рассудком мыслился при несомненной авторитарности необычно рассудочным и ориентированным на императив внутренней и внешней системности. Как Священное Писание и Священное Предание, так и наследие античной философии, активно перерабатывавшейся схоластикой, выступали в ней на правах грандиозного нормативного сверхтекста. Предполагалось, что всякое знание имеет два уровня — сверхъестественное знание, даваемое в Божьем Откровении, и естественное знание, отыскиваемое человеческим разумом; норму первого содержат тексты Библии, сопровождаемые авторитетными комментариями отцов Церкви, норму второго — тексты Платона и особенно Аристотеля, окруженные авторитетными комментариями позднеан- тичных и арабских философов (характерно распространенное в зрелой схоластике обозначение Аристотеля как praecur- sor Christi in naturalibus, т. е. «предтечи Христова во всем, что касается вещей естественных»). Потенциально в тех и других текстах уже дана полнота истины; чтобы актуализировать ее, надо истолковать самый текст (исходный для схоластического дискурса жанр lectio, букв, «чтение», имеется в виду толкование выбранного места из Библии или, реже, какого-нибудь авторитета, напр., Аристотеля), затем вывести из текстов всю систему их логических следствий при помоши непрерыв-

684

СХОЛАСТИКА ной цепи правильно построенных умозаключений (ср. характерный для схоластики жанр суммы — итогового энциклопедического сочинения, предпосылку для которого дает жанр сентенций). Мышление схоластики остается верно гносеологии античного идеализма, для которого настоящий предмет познания есть общее (ср. платоновскую теорию идей и тезис Аристотеля: «всякое определение и всякая наука имеют дело с общим», Met. XI, с. 1, р. 1059Ь25, пер. А. В. Кубицкого); оно постоянно идет путем дедукции и почти не знает индукции, его основные формы — дефиниция, логическое расчленение и, наконец, силлогизм, выводящий частное из общего. В известном смысле вся схоластика есть философствование в формах интерпретации текста. В этом она представляет контраст как новоевропейской науке с ее стремлением открыть доселе неизвестную истину через анализ опыта, так и мистике с ее стремлением узреть истину в экстатическом созерцании. Парадоксальным, но логичным дополнением ориентации схоластики на авторитетный текст был неожиданно свободный от конфессионально-религиозной мотивации подбор авторитетов «естественного» знания; наряду с античными язычниками, как Платон, Аристотель или астроном Птолемей, и мыслителями исламской культуры, как Аверроэс (Ион Рушд) в канон зрелой схоластики входил, напр., испанский еврей Ион Гебыроль (11 в.), известный как Авицебронн (причем цитировавшие его христианские схоласты помнили, что он не является христианином, но забыли за ненадобностью сведения о его национальной и религиозной принадлежности, выясненной лишь исследователями 19 в.). В этой связи заметим, что т. н. двойственной истины теория (один и тот же тезис может быть истинным для философии и ложным для веры), решительно отвергаемая томизмом, но приписываемая, напр., Сигеру Брабантскому и являющаяся логическим пределом многих тенденций поздней схоластики, является в определенной мере следствием схоластического авторитаризма: Библия и отцы Церкви — авторитеты, но разноречащие с ними Аристотель и Аверроэс также были восприняты именно как авторитеты. Далее, схоластика не была бы творческим периодом в истории мысли, если бы она находила в данностях авторитетных текстов готовые ответы, а не вопросы, не интеллектуальные трудности, провоцирующие новую работу ума; именно невозможность решить вопросы при помощи одной только ссылки на авторитет, обосновывающая самое возможность схоластики, многократно становилась предметом тема- тизации. «Auctoritas cereum habet nasum, id est in diversum potest flecti sensum» («У авторитета нос восковой, т. е. его возможно повернуть и туда, и сюда»), отмечал еще поэт и схоласт Алан Лилдыжий, ум. 1202 (Alanus de Insults. De Fide Cath. 1,30, MPL, t. 210, 333 А). Фома Аквинский специально возражает против установки ума на пассивно-доксографическое отношение к авторитетам: «Философия занимается не тем, чтобы собирать мнения различных людей, но тем, как обстоят вещи на самом деле» (In librum de caelo I, 22). Мыслителей схоластики привлекало рассмотрение особенно сложных герменевтических проблем; особым случаем было вербальное противоречие между авторитетными текстами, недаром акцентированное еще в заглавии труда Абеляра «Да и нет» (Sic et non). Схоласт должен был уметь разобраться в подобных казусах, оперируя категориями семантики (многозначность слова), семиотики (символические и ситуативно-контекстуальные значения, приспособление формы теологического дискурса к языковым привычкам слушателя или читателя и т. п.); теоре тически формулируется даже вопрос аутентичности сочинения и критики текста, хотя подобная филологическая проблематика на службе у богословия в целом остается нетипичной для Средних веков и составляет характерное завоевание новоевропейской культуры. Влияние схоластики на современную ей культуру было всеобъемлющим. Мы встречаем схоластическую технику расчленения понятий в проповедях и житиях (очень ярко — в «Золотой легенде» Иакова Ворагинского), схоластические приемы работы со словом — в латиноязычной поэзии от гимно- графии до песен вагантов и других сугубо мирских жанров (а через посредство латиноязычной литературы — также и в словесности на народных языках); схоластическая аллегореза живо ощущается в практике изобразительных искусств. Ориентация на жестко фиксированные правила мышления, строгая формализация античного наследия помогла схоластике осуществить свою «школьную» задачу—пронести сквозь этнические, религиозные и цивил изационные перемены средневековья преемственность завещанных античностью интеллектуальных навыков, необходимый понятийно-терминологический аппарат. Безучастия схоластики все дальнейшее развитие европейской философии и логики было бы невозможно; даже резко нападавшие на схоластику мыслители раннего Нового времени вплоть до эпохи Просвещения и немецкого классического идеализма включительно никак не могли обойтись без широкого пользования схоластической лексикой (до сих пор весьма заметной в интеллектуальном языковом обиходе западных стран), и этот факт — важное свидетельство в пользу схоластики. Утверждая мышление в общих понятиях, схоластика в целом — несмотря на ряд важных исключений — сравнительно мало способствовала развитию вкуса к конкретному опыту, важному для естественных наук, зато ее структура оказалась исключительно благоприятной для развития логической рефлексии; достижения схоластов в этой области предвосхищают современную постановку многих вопросов, в частности проблем математической логики. Гуманисты Возрождения, теологи Реформации и особенно философы Просвещения в исторически обусловленной борьбе против цивилизационных парадигм средневековья потрудились, чтобы превратить само слово «схоластика» в бранную кличку, синоним пустой умственной игры. Однако развитие историко-культурной рефлексии не замедлило установить огромную зависимость всей философии раннего Нового времени от схоластического наследия, преемственную связь контрастирующих эпох. Достаточно вспомнить, что выдвинутый Руссо и сыгравший столь очевидную революционизирующую роль концепт «общественного договора» восходит к понятийному аппарату схоластики. Парадоксальным образом романтически-реставраторский культ Средневековья, оспоривший негативную оценку схоластики, во многих вопросах стоял дальше от ее духа, чем критики схоластики в эпоху Просвещения (напр., Ж. де Метр, 1753—1821, ярый апологет монархии и католицизма, иронизировал по поводу присущей просвещенческому гуманизму абстракции «человека вообще», вне наций и рас, одним этим движением опрокидывая заодно с идеологией Французской революции все здание традиционно-католической антропологии и впадая в недопустимый «номинализм»). В замкнутом мире католических учебных заведений схоластика в течение ряда веков сохраняла периферийное, но не всегда непродуктивное существование. Среди проявлений запоздалой схоластики раннего Нового времени необходимо отметить творчество испанского иезуита Ф. Суареса (1548—