Шрифт:
Георгий Иванович Чулков
(1879-1939)
Новеллы
Содержание:
Северный Крест
Сестра
Морская Царевна
Подсолнухи
Омут
Судьба
Голос из могилы
СЕВЕРНЫЙ КРЕСТ
I
Тысячи верст возникали передо мною, как звенья цепи, конца которой не видно; загорались и угасали глаза товарищей, тюремщиков, солдат, судей, преступников; воздвигались тюрьмы с высокими оградами - "палями", - увидеть которые пришлось мне впервые здесь, в этой таежной стране. Мне памятны эти высокие ограды из цельных стволов, обтесанных грубо и заостренных сверху. Из-за этих древних
Когда миновали дни за решеткой, мы - я, пленник, и мои вооруженные спутники - сели в кибитку и помчались по льду величайшей из рек. По этой реке нам предстояло ехать три тысячи триста шестьдесят верст. И признаюсь, я встретил радостно ледяную пустыню.
Она прекрасна, когда ясный день лелеет в своем снежном лоне и огромные горы левого побережья, и беспредельную равнину другого берега, и речной путь, скованный бессмертным холодом. Голубоватый свет прозрачен над землей и рекой, - и небо как бы поет высокую песню.
Прекрасна пустыня в метельные дни, когда белый пепел вздымается и веет в лицо, и тысячи видений, созданных из серебряного праха, преграждают путь и плачут, и смеются, прильнув к одежде путника, заглядывая в его смущенные глаза. А ночью призраки, облекшись в черные ткани, уже поют иные песни, более сложные, и таинственные. Образуется вещий хор могильных голосов, и какой-то царственный безумец в широкой мантии дает знак жезлом, и тысячи хорово-дов кружатся то мерно, то порывисто, колдуя и очаровывая путника.
Так мы мчались по льду величайшей из рек, пьянея от чарований стоустой метели. Время от времени я чувствовал, как накреняется наша повозка, как она запрокидывается назад: это значи-ло, что мы поднимаемся на берег - к станку.
Там, в избе, мы подкладывали дрова в камелек и опускали замороженные пельмени в кипя-щую воду. Утолив голод, мы вновь закутывались в оленьи шкуры и шли к повозке - я, пленник, и мои вооруженные спутники, - чтобы снова мчаться в метельную ночь.
Чем далее мы подвигались на север, тем холоднее становилось. Уже замерз коньяк, который мы везли в дорожных флягах. Уже кони порой останавливались, задыхаясь в морозной вьюге. Уже началось безумие холода, когда кажется, что пришел белолицый великан и поражает землю огромной палицей, когда земля и небо погружаются в огромную могилу - Ледяную Ночь.
Так протекло тридцать три дня, - и вот мы заметили однажды, на рассвете, неясные очер-тания города, но вскоре погас день, стало совсем темно. И тогда замаячили перед нами слабые огни.
Это был город: храм, тюрьма, торговые лавки, суд, больница и две высокие башни, сложенные из черных бревен в давние времена, когда край этот еще не знал, что значит власть государства.
Это был последний город на нашем пути. Далее мы ехали на оленях. Когда я увидел легкие нарты и пугливых животных с мечтательными и печальными глазами, мое сердце сжалось в странной тоске: я вдруг почувствовал свое одиночество и свою слабость перед лицом полярной равнины.
Как мчались олени! Как ослепителен был их бег! Как томителен и загадочен речитатив инородца.
Вот мы миновали темно-зеленую тайгу и мчимся среди низкорослого березняка. И я шепчу грешными устами молитву Великолепию Северного Сияния.
Как будто завеса небесная разорвалась и потоки холодного золота хлынули на землю - дар иного мира, где рождаются символы.
Так предстояло ехать нам три месяца; дважды мы меняли оленей на собак, трижды мы переезжали через горные хребты. Я не стану рассказывать подробно, как мы ехали, какие думы и призраки, мечты и желания нас посещали и что мы видели на Северной Равнине.
Но когда я прибыл, наконец, в то селение, где должен был начать новую жизнь, я был уже другим человеком, не похожим на того, кто был молод и светел среди вас. И как бы желая закрепить со мною связь, пустыня посеребрила мне голову - снежный знак снежной любви.
II
Был апрель, когда вооруженные спутники мои, оставив меня в селении Северный Крест, умчались на оленях обратно.
Начальники думали, что в селении этом живет двенадцать пленников и что я буду тринад-цатым. Но ошибались начальники: им не было известно, что одиннадцать уже умерло - иные от Черной Болезни, иные от тоски, и только один товарищ Николай должен был разделять со мною участь изгнанника.
Товарищ Николай поразил меня своей наружностью: в нем было величие царственное и спокойствие гордое, воистину жреческое; и несмотря на то что одежда его ничем не отличалась от обычной одежды инородцев, сразу - при первом взгляде - было ясно, что перед вами стоит человек высокой расы.
Когда он назвал себя, я вспомнил его биографию, известную мне из Истории Революции; блестящая деятельность мятежника и руководителя восстания, самоотверженное поведение в эпоху упадка, заключение в жестокую тюрьму на многие годы и, наконец, ссылка в отдаленную местность, разлука навсегда с родной равниной, обездоленной, но вечноженственной и прекрасной.
Он милостиво протянул мне руку и сказал:
– Вот и вы в нашей пустыне. Не правда ли, здесь прекрасно?
Он сделал царственный жест, указывая на умирающую во льдах северную зарю.
Я невольно почувствовал благоговение и к этой заре, подобной кровавому вину в хруста-льной чаше, и к этому старику, сумевшему не потерять души своей даже в этой стране, в стране ужаса и безмолвия.
Он повел меня в юрту, где в камельке жарилось оленье мясо. Мы тихо поужинали, и седой пленник почти не задавал мне вопросов о родине, столь обычных и, в сущности, напрасных. В самом деле, не все ли равно, что случилось в те дни, когда я там был; быть может, судьба вновь повернула колесо истории в иную сторону и поток событий пошел по иному руслу: ведь более пяти месяцев я был в дороге.
Отсутствие любопытства и задумчивый взгляд старика внушали к нему особенное уваже-ние. И я невольно почувствовал любовь к этому изгнаннику, которого некогда страшилась Могущественная Власть.
И так мы стали жить с ним, как добрые соседи. Моя юрта была на расстоянии ста шагов от его жилища. Он вскоре оценил мою любовь к нему и мою скромность. Как старший товарищ, он ласково обходился со мной и учил меня жить в этой трудной стране.
Мы пробивали лед на реке, и, сделав ряд отверстий по линии полукруга, в конце этой цепи спускали через прорубь невод и ловили рыбу, чтобы питаться ею. Мы ходили на охоту в тундру и стреляли северную дичь, причем приходилось стрелять только наверняка, потому что порох и дробь мы получали лишь раз в год и в небольшом количестве от китоловов, которые заходили из океана в устье нашей реки.