Новеллы (-)

де Вега Лопе Феликс Карпио

Султан до того любит рассматривать портреты и изображения различных христиан, что посылает разыскивать их всяких рассыльных и купцов, но затем рассмотрев хорошенько, возвращает картины владельцам. И вот однажды во время праздника, разглядывая в лавке богатого еврея картины, захваченные на одном из неприятельских кораблей, он приказал позвать Фелисардо, который назывался теперь Сильвио-пашой, в честь той сицилийской дамы, которую он никак не мог забыть и по которой все время тосковал. Ибо ни горькая уверенность, что он не увидит ее больше, ни перемена страны и одежды не могли его заставить забыть ее, и я не думаю, что в этом случае помогла бы даже вода реки Силена {22}, в которой купались древние, чтобы забыть свои любовные привязанности, хотя бы и многолетние. Увидев Фелисардо, султан спросил у него, не знаком ли ему кто-нибудь из изображенных на портретах. Фелисардо ответил утвердительно и, показывая на портреты, стал называть имена и рассказывать то, что знал о знатности, именах и родословных изображенных на них людей. Ахмет очень обрадовался, увидев императора Карла Пятого, королей Филиппа Второго и Третьего,

знаменитого герцога Альбу, графа Фуэнтеса и других сеньоров. Кто бы мог подумать, что султана все это будет так интересовать? Среди жен, которых в то время имел султан Ахмет, самой любимой была нежная андалуска, взятая в плен в одном из портов Испании. Она развлекалась тем, что смотрела комедии, которые разыгрывали пленные христиане, а те, стараясь заслужить ее милость и поддержку, разучивали роли, поручая добывать списки в Венеции еврейским купцам, и я сам даже видел письмо тамошнего турецкого посланника к графу де Лемосу, в котором посланник убедительно просил его выслать все, что он сможет достать из этого рода писаний, расходившихся по всему свету в аккуратно переплетенных сборниках. Наш Фелисардо (вот я и запутался: ведь он теперь уж иначе назывался) тоже захотел порадовать султаншу, донью Марию, и разучил вместе с другими пленными юношами и изгнанными из Испании маврами комедию "Роковая сила" {23}. Он пышно нарядился, чтобы играть в этой пьесе графа. В Константинополе было в ту пору много отличных портных, приезжих из Испании, и можно было достать превосходные итальянские ткани басонной работы. Так как Фелисардо был прекрасно сложен, одежда сидела на нем так, словно он в ней родился, и султанша, никогда раньше его не видевшая, раз на него взглянув, уже не могла больше оторвать от него своих взоров, проникавших прямо в его душу. Играл Фелисардо удивительно хорошо и, оказавшись в своем настоящем платье, плакал искренними слезами, взволнованный и расстроенный незаслуженно постигшими его бедствиями. Когда окончилось представление, султанша нисколько не охладела к Фелисардо и при всяком удобном случае старалась дать ему понять, что влюблена в него, достигнуть чего ей и удалось без особых усилий, ибо ни с какими любовными записками не сравнятся глаза, смотрящие на вас с любовью. Однажды, когда она восхваляла его приятную наружность, выражая сожаление по поводу того, что он добровольно отрекся от истинной веры, он ответил ей, что вовсе не собирается хранить верность низкому лжепророку и что, хотя до нынешнего состояния его довело крайнее отчаяние, а также то, что здесь находятся его родители, он прибыл сюда с намерением совершить какой-нибудь славный подвиг в честь испанского короля. И он добавил, что исполнен отважной решимости не возвращаться на родину, пока не добьется всеобщего уважения и признания, совершив какое-нибудь героическое деяние.

– Если только я в силах помочь тебе, - ответила султанша, - ты найдешь во мне самую преданную женщину, располагающую всеми нужными средствами, ибо со мною султан Ахмет обращается иначе, чем со всеми другими, подвластными его законам и его величию.

Фелисардо преклонил перед ней колена, поцеловал руку и, устремив на нее взоры, заплакал. Она же, почувствовав всю доблесть Марса и всю нежность Адониса, соединенные вместе в лице этого юноши, подняла его с колен и поклялась верой, запечатленной в ее сердце, не покидать его ни в каком деле, которое он предпримет, хотя бы это и грозило ей смертью.

Чтобы обеспечить себе возможность встречаться с ним, она заявила султану, что ей очень нравится пение Фелисардо. Благодаря этому он получил свободный доступ в ее покои, куда и заходил якобы для того, чтобы развлекать ее. И однажды, в присутствии самого султана Ахмета, он спел следующее:

Любо мне, любя, молчать,

Если тех, кто бессловесно

Служит госпоже прелестной,

Может слава отличать!

Но отраву источать

Не перестает сомненье,

И, страшась принять решенье,

От любви бегу я вновь,

Хоть за это мне любовь

Никогда не даст прощенья.

Трусость - пылко полюбить

– И, любя, не сметь открыться;

Но не лучше и решиться

Смертью муки прекратить.

Я хочу страдать и жить,

Хоть наказан справедливо,

И томлюсь тоской ревнивой

В одиночестве своем:

Ведь жива надежда в том,

В ком еще страданье живо.

Тем, что уст не раскрывал,

Я любви нанес обиду,

Ибо тот, кто робок с виду,

Счастьем взыскан не бывал.

Хоть язык мне страх сковал,

Я мечтаю о признанье,

Но таком, чтоб про желанье

Рассказать лишь блеском глаз

И, предчувствуя отказ,

Продолжать любить в молчанье.

Мысль моя, уж раз она

Хочет мыслью называться.

Лишь сама с собой общаться

И молчать обречена.

Хоть стремлюсь я издавна

Горе высказать словами,

Но напрасными речами

Не смягчу своей беды,

Ибо нет в словах нужды

Тем, кто говорит глазами.

Я бессмертной муки жду,

Ибо на земле всегда я

Из-за вас, о неземная,

Мучусь горше, чем в аду.

Раз ввергает нас в беду

Славолюбье непрерывно,

Славы мне искать противно,

Но взамен о капле благ

Вправе умолять бедняк,

Полный скорби неизбывной.

О, поймите хоть на миг,

Сколь сладка моя кручина,

Ибо мук моих причина

Только ваш небесный лик!

Смертен я, и мой язык

Небожительнице скучен,

Но тоской давно обучен

Говорить мой взор немой,

Чтоб не мог никто другой

Вам сказать, как я измучен.

Султанша подумала, что Фелисардо сочинил эти стихи в честь ее чувств и замыслов; но она сильно ошиблась, так как они были написаны для Сильвии в самом начале их любви, в Палермо. Однако султанша не обманулась в том отношении, что Фелисардо, желая заставить ее подумать так, нарочно разыскал эти строки среди прочих стихов, которых он знал множество. Он поступил, как делают музыканты, странствующие по деревням с одного праздника местного святого к другому, когда одного вильянсико {24}, если только подставлять всякий раз имя другого святого, может хватить на целый год; это не менее смешно, чем смотреть, как на празднике какого-нибудь мученика, справляемом в июле, пляшут рождественские пастухи. Любовь султанши заметно росла, подчиняя себе слабую волю юноши, который то - как это свойственно ветреным мужчинам отвечал на ее нежность, то - как подобает людям чести - уклонялся от нее. Выполняя желание Фелисардо, донья Мария без труда выхлопотала у султана, чтобы в его распоряжение было предоставлено несколько галер с соответствующим экипажем и чтобы он был назначен их капитаном. Таким-то образом Фелисардо стал выходить в море на шести хорошо вооруженных судах, на которые он не принимал ни одного мориска, так как ему не нравилось их поведение и он в силу этого не мог доверить им свои замыслы. Совершив ряд небольших набегов, он доставил в Константинополь нескольких пленных, правда не подданных испанского короля. Пленные были показаны султанше, и Фелисардо получил в виде благодарности драгоценностей на крупную сумму: она пожелала, чтобы он носил их на тюрбане, который она украсила перьями.

Однажды Фелисардо смело подошел к берегам Сицилии и бросил якорь в виду Палермо. Сыну Сильвии и Фелисардо было в то время уже три года. Так как ее родители умерли, то Сильвия воспитала своего ребенка сама, но не настолько открыто, чтобы людям благомыслящим стало ясно, что он ее сын; ну, а что касается людей, дурно мыслящих о своих ближних, то ведь они даже самым добродетельным девушкам склонны приписывать ужасающие прегрешения. Не получая все это время известий от Фелисардо, она стала привыкать к своей участи, и мне думается, что, по своей беспечности, она, быть может, и совсем бы о нем забыла, если бы не видела ежедневно перед собой сына, больше похожего на него, чем говорится в кастильской пословице, сложенной по поводу таких сомнительных случаев. (Прошу прощения, ваша милость, у вашей фантазии; но ведь я удержался и не привел этой пословицы!) И вот один раз (нельзя сказать, чтобы это было очень много для трех лет одинокой жизни при полном неведении того, жив ли еще Фелисардо или нет) она в сопровождении нескольких подруг отправилась в лодке одного калабрийского купца прогуляться по морю, которое в этот день манило ясной погодой и запечатленным в нем образом переменчивой судьбы, которая то, словно утомясь своей жестокостью, дает нам короткую передышку, то словно вымешает минуту дарованного покоя еще худшими бедствиями, сменяющими ее. Не могу поэтому удержаться и не посмеяться над определением, которое дает судьбе Аристотель (право же, только того и не хватало этому достойному человеку, чтобы в каких-то новеллах над ним еще издевались!). А именно, он говорит, что счастливая судьба сводится лишь к счастливым событиям в жизни человека, а несчастная - к несчастным. Загляните, пожалуйста, ваша милость, во второй раздел его "Физики", проверьте, правильно ли я цитирую: сам-то я в точности это место не помню. Намного лучше понимал это дело Плутарх Херонейский, дерзко заявивший, что говорить, будто никто не избежит своей судьбы, - это бабья болтовня; так мог бы выразиться и самый правоверный католик, ибо на то и дана человеку свобода совести, чтобы он ею оправдывал веления небес.

Так не падает коршун, распластав бурые крылья, вытянув клюв и выпустив когти, с быстротой молнии и яростно налетающий на несчастных цыплят, покинувших тепло и перья матери, как ринулась капитанская галера Фелисардо на лодку, в которой находилась Сильвия. Она скоро настигла ее; плачущую Сильвию и ее подруг провели на корму судна, где, развалясь на турецком ковре с золотыми арабесками, вышитыми на шелку, сидел Фелисардо, облокотись на подушки из персидской парчи перламутрового цвета. Сильвия опустилась перед Фелисардо на колени, посадила, чтобы его растрогать, своего маленького сына ему на руки и на сицилийском наречии стала со слезами на глазах молить смилостивиться над злосчастнейшей женщиной в мире того, кому и помутившееся зрение и слух говорили, что то была Сильвия.

Здесь, сеньора Марсия {25}, даже поэтические гиперболы окажутся слабы, а тем более скучная, непоэтическая обыденность прозы, без сомнения, окажется бессильной, если даже случившееся опишет сам автор "Рассуждения о быках", сетующий о своей горькой судьбе, для чего имеются все основания: зато ему должны быть весьма признательны быки Саморы: ведь никто не вспоминал об этом городке с тех пор, как перестали распеваться романсы о короле Санчо, предательстве Вельидо Дольфоса и невзгодах доньи Ураки {26}, нисколько не уступающих бедствиям дона Альваро де Луны {27}. Несомненно, они распевались бы и ныне, если бы не умер некий поэт, искусный по части ассонансов, взявший в аренду сию должность у правителей судьбы лишь на двадцать лет. Кстати, раз уж мы упомянули Вельидо Дольфоса, то умоляю вашу милость сообщить мне, не знаете ли вы кого-нибудь из его родственников, так как я замечал, что у человека подлого никогда не бывает родных; если же кто прожил всю жизнь в добродетели или совершил что-либо достойное упоминания, то все утверждают, что происходят от него. Я знал одного молодого человека, который часто говаривал: "Мой предок Адам..." - и он был вполне прав, ибо всякий мог бы сказать то же самое, даже если бы он родился в Кохинхине - там, где, как говорят, побывал Педро Ордоньес де Севальос {28}, уроженец Хаэна, обративший в христианскую веру дочь тамошнего царя и крестивший более двухсот тысяч человек; если он действительно это совершил, то бог вознаградит его, если же нет, то и награждать не за что.