Новеллы (-)
Шрифт:
Вся эта вереница отступлений вставлена мною, сеньора Марсия, для того, чтобы ослабить печаль, которую могли нагнать на вашу милость слезы Сильвии, и избавить меня от необходимости описывать вам радость обоих любовников, узнавших друг друга. Клянусь вашей милости, один из присутствовавших при этой сцене говорил мне потом, что никогда в жизни он еще не слышал более страстных речей и не видел более жарких слез. Фелисардо рассказал Сильвии о своем новом положении, уверив ее в том, что он и не думал изменять истинной вере и что скоро он вернется в Сицилию, где окажет какую-нибудь значительную услугу королю Испании, хотя и не собирается приобщить к лону церкви бесчисленное количество заблудших душ. Что касается мальчика, то Фелисардо просто не мог им налюбоваться. Всю ночь провели они в разговорах, а затем он еще до рассвета доставил Сильвию с ее сыном в Мессину, одарив ее роскошными тканями и драгоценными алмазами, не считая еще двух ящиков, содержавших десять тысяч золотых цехинов. Сильвия сразу же отправилась к вице-королю, чтобы поделиться с ним этими новостями, и застала его готовящимся выйти в море навстречу турецким галерам. Долго раздумывал доблестный принц над тем, как ему повидаться с Фелисардо, и наконец решил, что тот должен высадиться на берег с двумя своими солдатами, а вице-король будет в это время находиться поблизости со своими людьми. Так они и сделали. Как только они завидели друг друга, Фелисардо вскочил в лодку вице-короля и бросился к его ногам, желая поцеловать их. Христиане были
Сильвио-паша (будем уж теперь называть его так), приведя в восторг твердостью своего духа все население города, высыпавшее на берег, чтобы проводить вице-короля, и утешив свою Сильвию, увидевшую в этот день - хоть и в необычайной обстановке и в странном наряде - того, кого она никогда больше не ожидала встретить, поднял паруса и вышел в море. Причина, по которой этот несчастный юноша не остался в Сицилии с женой и сыном, - там, где находилась его душа, - и не передал свою эскадру галер вместе с находившимися на них турками вице-королю, заключалась в чувстве признательности султанше за всю ее доброту к нему и в желании вернуть ее в лоно церкви, чего она и сама горячо желала, а также воссоединить ее с родителями, пролившими по ней столько слез. Одним словом, он хотел покончить с многими важными и манившими его делами, прежде чем вернуться в Испанию.
Фелисардо вошел в Константинопольский пролив почти уже в начале зимы, имея на борту нескольких пленных, захваченных им в землях, не принадлежавших испанской короне: за все это время он ни разу не вторгся в пределы Испании и не захватил ни одного клочка земли, принадлежавшего ей или ее вассалам. Отсалютовав башням и дворцу султана и поцеловав ему ногу, Фелисардо развеселил население города, опечалил завистников и укрепил мечты султанши, знавшей его замыслы и потерявшей надежду на его возвращение, ибо она была уверена в том, что он нарушил данное им слово я остался в Испании.
За несколько дней до этого прибыл в Константинополь Насуф-паша, первый визирь султана, после победоносного, по его мнению, похода против Персии. Пышность устроенной ему встречи была необычной, так как кроме огромного войска в город вместе с ним прибыло двести шестьдесят четыре мула, нагруженных золотыми цехинами. Но заметьте, ваша милость, что, как ни велика была удача этого человека, судить о ней правильно вы сможете лишь тогда, когда я расскажу вам о дальнейшей его судьбе, небезразличной и для дел Фелисардо. Этот Насуф-паша был зятем султана и одним из самых влиятельных и почитаемых вельмож всей огромной империи. В знатности с ним мог соперничать только сын Чигалы - самого знаменитого после Барбароссы {39} корсара, Махмуд-паша, которому султан приходился свояком. Махмуд чрезвычайно завидовал славе своего соперника, особенно же в этот день, при описании которого мне показалось, что у вашей милости зародилось легкое сомнение относительно слишком большого количества мулов и слишком маленького числа солдат. По этому случаю мне хочется вам рассказать об одном тамошнем дворянине, у которого денег было больше, чем ума, и который навещал даму, больше ценившую ум, чем состояние. Однажды, перечисляя свои богатства, среди прочих глупостей он изрек, что у него есть триста фанег пшеницы, сто ячменя, тридцать повозок соломы, и спросил ее, каким она находит его богатство, на что она ответила: "Мне кажется, сеньор, что для такой почтенной особы, как вы, пшеницы чересчур много, а ячменя и соломы маловато". Но довольно о числе мулов, ибо для тех, кто знаком с надменностью турецких вельмож, оно не должно казаться чрезмерным, и вернемся к нашему рассказу. Прибыв в Константинополь, Насуф сообщил, что заключил с персидским шахом мир, в доказательство чего привез с собой посла с богатыми дарами, состоящими из тканей, цехинов, самоцветов и прочих редкостных и любопытных вещей. Однако, имея точные сведения о том, что шах не прекратил своих набегов на владения султана, Чигала возымел подозрение, что Насуф заключил совсем другой договор с шахом к великому ущербу своего повелителя. А кроме того, не получая на письма, адресованные им Насуфу и султану из пограничных с Персией областей, где он был правителем, никакого ответа, Чигала решил сам поехать в Константинополь; но по дороге он встретил гонца, которого Насуф отправил к персам. Чигала пригласил его к себе поужинать и как следует подпоил (этим делом они усердно занимаются, когда воображают, что Магомет их не видит); после того как гонец, охмелев, свалился под стол, Махмуд Чигала взял находившиеся при нем письма и нашел в них то, чего искал; таким образом измена была раскрыта. Тогда Махмуд велел убить гонца и зарыть его тело во дворе того самого дома, где все это происходило. Прибыв в Константинополь, он попросил разрешения у Насуфа войти в город, но тот сначала отказал ему в этом, а потом дал разрешение за триста тысяч цехинов. Чигала, жаждавший скорей повидаться с женой своей, сестрой султана, по которой он за долгое отсутствие сильно соскучился, дал ей знать о причине, задержавшей его въезд в город. Тогда Фатьма (если вашей милости угодно, чтобы я ее так называл, ибо настоящего ее имени я не знаю) решила сама отправиться к мужу, расположившемуся за городской стеной, и он ей объяснил, почему его не пускают в город. Она вернулась в Константинополь и обо всем рассказала султану, своему брату, а тот ночью, в величайшей тайне, послал за Махмудом Чигалой, который и приехал к нему в небольшом каике - если только ваша милость не забыла, что так называются у них лодки (не хочу злоупотреблять турецкими словами, подобно тем, кто, зная два или три слова по-гречески, щеголяют ими на каждом шагу). Его провели через потайную дверь во дворец, где он был радостно встречен СБОИМ шурином, которому он рассказал все, что знал, и показал письма. Тогда-то султан Ахмет и задумал, имея для этого достаточное основание, лишить Насуфа жизни. Так как сильное неудовольствие трудно бывает скрыть, Насуф по выражению лица султана заметил перемену в его отношении и три дня подряд не являлся на заседание совета, ссылаясь на нездоровье. Тогда султан объявил, что хочет проведать свою дочь, и так как повелителя турок дозволяется лицезреть лишь один раз в неделю, в пятницу (день, который у них считается праздником), когда он направляется в главную мечеть для совершения намаза, го на сей раз улицу, по которой он должен был проследовать недоступно для взоров, затянули полотнищами, укрепленными на высоченных копьях. Между этими завесами и проехала карета, в которой находился Хозяин жизни30, сопровождаемый отборными телохранителями, храбрецами и силачами, полагавшими, что они охраняют султана, которого приветствовать собралось более четырех тысяч человек. Хозяин жизни вошел в дом Насуфа; как только он проходил через какую-нибудь дверь, солдаты тотчас же, безмолвно и старательно, закрывали ее за ним. Насуф, ничего не подозревая о своей участи, сидел в одном из своих покоев с двумя евнухами. Хозяин жизни попросил его выйти в соседний покои и, отвесив низкий поклон, вручил ему указ султана, в котором тот приказывал Насуфу возвратить ему царскую печать. Смутившийся Насуф отдал печать, пробормотав:
– Неужели у повелителя есть другой, более преданный слуга, который сможет заменить меня на этом посту?
Тогда Хозяин жизни показал ему другую бумагу, в которой султан
– Что это? Предательство? Зависть? Кто обманул моего великого повелителя, которому я служил так усердно и преданно?
Но видя, что путь к бегству отрезан, а оправдаться невозможно и нет даже оружия, чтобы дорого продать свою жизнь, он примирился со смертью. Он попросил только у Хозяина жизни разрешения проститься с женой, находившейся в соседней комнате, но в этом ему было отказано; тогда он на коленях вымолил разрешение хотя бы совершить намаз, ибо его душа была так же полна суетными мыслями, как и его жизнь. Это ему разрешили, так как речь шла о религии, и потому чинить ему препятствия не было никакого смысла; предаться же скорби и горестям ему не позволили потому, что в этом случае человек получает нравственное утешение, чего допускать было нельзя. Вспомните рассуждение Сенеки {31}, изложенное в первом его письме: "Когда мы думаем о смерти, нас утешает мысль, что все, что миновало в жизни, уже стало ее достоянием". Насуф сел в кресло, и его разум приготовился подчиниться насилию, а его мужественная душа - встретить смерть. Однако, когда названный уже нами философ утверждает, что радостно принимаемая смерть есть наилучший вид кончины, - как все-таки может человек, нехотя расстающийся с жизнью, считать ее благом и утешаться тем, что все им пережитое уже умерло?
Хозяин жизни и солдаты смотрели на Насуфа с ужасом и восторгом, он же мрачно взглянул на них и сказал: "Чего вы ждете, негодяи? Делайте, что вам приказано". Тогда четверо из них собрались с духом и, накинув ему на шею петлю, удавили его. После этого Хозяин жизни закрыл двери. Когда он доложил султану, что приказ его выполнен, тот велел принести ему голову Насуфа, швырнул ее на пол и, пнув ногой, сказал: "Брекаин", что значит: изменник.
Оставив только то, что находилось в комнате вдовы покойного, султан конфисковал все имущество Насуфа. Это были самые огромные богатства, какими частное лицо когда-либо обладало, ибо среди прочего оружия там было тысяча двести мечей, отделанных золотом и серебром. Если, однако, вашей милости эта цифра покажется чрезмерной, вроде числа мулов, то вы можете убавить ее как вам заблагорассудится. Я почти уже не осмеливаюсь добавить, что у Насуфа было в Константинополе тридцать тысяч приверженцев и что он держал под седлом в разных частях империи семь с половиной тысяч лошадей, так что, если бы судьба благоприятствовала его тайным замыслам, он мог бы стать владыкой всей Азии.
Фатьма {32} осталась богатой вдовой, и хотя многие домогались ее руки, в том числе один именитый паша в зеленом тюрбане, султан пожелал возвысить Фелисардо и сделать его своим зятем, женив на женщине, имевшей столь назидательный пример в своем приданом. Он сообщил о своих намерениях султанше, которая с трепетом наблюдала за тем, какой оборот принимает дело. Чтобы воспрепятствовать желанию султана, она стала плохо отзываться о Фелисардо, уверяя, что он человек надменный, преданный той стране, где родился, и что ее много раз поражала пылкость, с какой он рассказывал о королях и вельможах Испании, из чего можно было заключить, что в один прекрасный день он способен убежать на родину, уж если зять султана Насуф, родившийся в Турции и выросший в турецком законе и обычаях, оказался изменником, то и подавно нельзя положиться на иностранца и иноверца, воспитанного в другой стране, в другой вере и обычаях. Последний довод показался Ахмету разумным, он отложил свадьбу и стал холоднее и подозрительнее относиться к Фелисардо.
А тем временем султанша, соблюдая величайшую осторожность, стала готовиться к отъезду в Испанию. Она добилась у султана, чтобы эскадру Фелисардо весной отправили крейсировать в Архипелаг, где, по слухам, действовали шесть мальтийских галер, а сама, готовясь к бегству, стала собирать свои драгоценности.
Султанский дворец имеет две лиги в окружности. Со стороны моря, то есть со стороны, обращенной к Калхедону, расположено множество артиллерийских орудий. Главный фасад дворца, обращенный на запад, смотрит прямо на церковь святой Софии. Справа от главного входа находится госпиталь, именуемый Тимариной: он предназначен для всех нуждающихся в нем жителей дворца; слева же - бывшая церковь святого Георгия, ныне превращенная в арсенал. Дальше находится второй подъезд дворца, у которого спешиваются вельможи, прибывающие на царский совет, и там же начинается прекрасная улица длиной около трети лиги. Через калитку в северной стене обычно выходит и возвращается султанша и женщины сераля. Запомните эту калитку, ваша милость. От этой калитки начинается также прекрасный сад, в котором растут сотни деревьев и водятся олени, а рядом находится закрытая площадь, где обычно стоит стража из янычар. В те дни, когда бывает совет, часть янычар обедает здесь же, между тем как остальные стоят на страже. Каждую из названных дверей охраняют двенадцать привратников. В южной части находятся кухни для султана и его семьи, а в дни, когда бывает совет, - для всего двора. Тогда здесь обедает такое множество людей, что уверяют, будто одних поваров насчитывается четыреста пятьдесят человек. (Впрочем, ваша милость, не опасаясь обидеть султанскую пышность и тем самым мою новеллу, свободно может этому не верить). Пройдя все это, можно подойти к главным дверям султанского дворца, охраняемым белыми евнухами. В эти двери разрешается входить только членам семьи султана, а все остальные могут входить в них лишь по особому его разрешению, будь то сам великий визирь.
Так вот через калитку, которую я просил вас запомнить, сеньора Марсия, вышла великая султанша с двумя ренегатами, которым она решилась довериться; и притом еще она была в костюме янычара, ибо иначе выйти было невозможно. Подвергая себя великой опасности, она отправилась к берегу моря, где была встречена смелым Фелисардо, остерегавшимся проронить хотя бы слово. Он приказал эскадре выйти в море и взять курс на Сицилию, где, по его словам, им предстояло совершить некий великий подвиг. Но столь несчастен был этот юноша, хоть и достойный лучшей судьбы, что едва лишь его корабли вышли в море и капитанская галера, распустив паруса, начала бороздить воды веслами, как небо затмила черная туча и со всех четырех сторон света загромыхал гром, сопровождаемый столь ужасными вспышками молний, что, казалось, они сливались в одно сплошное полымя. Море вздулось, волны забушевали, клочья морской пены завязали между собой грозную битву, взлетая к звездам, которые, словно боясь, что пена их погасит, спрятались. Не было смысла зарифлять паруса, и все понимали, что в этом хаосе мужество и стойкость были бессильны. Фелисардо выхватил саблю и, грозя ею, требовал, чтобы галеры продолжали путь; но и он не смог противиться воле небес. И когда стало рассветать, все увидели, что капитанская галера, как, впрочем, и все остальные, находится почти в самом порту.
Фелисардо намеревался провести весь день на судне, спрятав донью Марию в каюте. Но в городе уже узнали об ее исчезновении, ибо несколько турчанок и гречанок, прислуживавших ей, забили тревогу. Они подняли такой крик, что встревоженные янычары доложили о случившемся своему начальнику, тот передал Махмуду-паше, а тот сообщил обо всем султану. Этот последний, крайне взволнованный, вообразил сначала, что султаншу умертвила из ревности какая-нибудь другая из его жен или наложниц. Но, подумав хорошенько и взвесив все обстоятельства, - ибо, как говорит Сенека, "ни в чем не уверен тот, кто склонен к подозрениям", - он решил, что она бежала с Фелисардо, ибо не доказывало ли то, что она так дурно о нем говорила, того, что она была в него влюблена? Ведь женщины постоянно так делают - либо для того, чтобы скрыть свою любовь, либо для того, чтобы обмануть других поклонников. Придя к такому выводу, султан послал Хозяина жизни с сотней телохранителей и янычар на галеры, так как было уже известно, что буря настолько их потрепала, что без основательной починки снова выйти в море они не в состоянии.