Новичок в Антарктиде
Шрифт:
Валерий Ельсиновский ниже ростом, но широк в плечах и превосходно сложен физически. В прошлом альпинист-разрядник, он легче других справился с горной болезнью и, как всякий врач на полярной станции, вечно «на подхвате» — главным образом в роли грузчика. Валерий очень красивый брюнет, и бородка а-ля Ришелье, которую он начинает отращивать, очень ему идёт. Весёлый и общительный «док» обладает стихийной центробежной силой, к нему вечно тянутся, и медпункт, в котором мы с ним живём, неизменно заполнен посетителями, отнюдь не только пациентами. К последним, кстати, Валерий относится своеобразно. Его медицинское кредо — заставить пациента ухмыляться по поводу собственного недомогания.
По себе знаю, что это помогает куда лучше, чем сочувствие, которое может до слез растрогать больного и преисполнить его жалостью к своему прохудившемуся организму. Помню, что, когда жена, напевая что-то про себя, выслушивала мои жалобы и равнодушно роняла: «Сделай хорошую зарядку — пройдёт», я выздоравливал от ярости.
Наши недомогания, вызванные акклиматизацией, Валерия не смущали, их само собой вылечит время. И лишь к одному больному он отнёсся со всей профессиональной серьёзностью.
Серьёзно простудился Василий Семёнович Сидоров. Переполненный энергией и планами расширения станции начальник никак не хотел примириться со своей болезнью. Оп подолгу и тяжело кашлял, трудно дышал, но согласился лечь в постель лишь тогда, когда консилиум в составе Ельсиновского и Коляденко без колебаний поставил диагноз: воспаление лёгких.
Этот диагноз мог ошеломить кого угодно. На станции, где малейшая простуда излечивалась мучительно долго, он неумолимо требовал немедленной, пока есть такая возможность, эвакуации в Мирный.
Нужно знать Сидорова, четырежды начальника Востока, чтобы понять, как подействовала на него такая перспектива.
— По инструкции я должен поставить об этом в известность начальника экспедиции и главного врача, — сказал Валерий.
— Что ж, поставь, — согласился Сидоров.
— Боюсь, что они потребуют эвакуации, — тихо добавил Валерий.
— Наверное, потребуют, — вновь согласился Сидоров. — Но я этого не боюсь. И знаешь почему?
— Почему же? — спросил Валерий.
— А потому, — весело сказал Сидоров, — что воспаление лёгких на Востоке не излечивается по теории. А на практике — это мы ещё посмотрим! Ты ж специалист по грудной хирургии, неужели упустишь такой случай?
— Не хотелось бы упускать, — улыбнулся Валерий.
— Тогда, чёрт возьми, коли меня на полную катушку, хоть в решето превращай!
— Начнём, пожалуй, — заполняя шприц, кивнул Валерий.
Василий Семёнович оказался трудным пациентом. Прикованный к постели в самое напряжённое для станции время, он мучительно переживал свою беспомощность, как это вообще свойственно энергичным и сильным людям. Мирный настойчиво требовал его эвакуации, но — не было счастья, да несчастье помогло — до пятого января непогода держала самолёты на приколе. А когда полёты начались, болезнь миновала кризисную точку, и Сидоров, выдышав два баллона кислорода, начал медленно, но верно вставать на ноги. Уверенный, что могучий организм Семеныча одолевает болезнь, Валерий с чистым сердцем саботировал приказы высокого начальства: то под предлогом «нетранспортабельности» больного, то успокаивающими сводками о его состоянии. Так Сидоров и остался на станции благодаря смелости и самоотверженной заботе своего хирурга.
Но я забежал далеко вперёд и возвращаюсь к началу этой главы.
Утром, после разгрузки самолётов и проводов старой смены, я вернулся домой, рухнул на койку и пришёл к выводу, что являю собой самого жалкого неудачника, который когда-либо добывал пером хлеб насущный.
Востока я не выдержал. Нужно признавать своё поражение и улетать в Мирный.
Груз был тяжёлый — детали щитовых домиков, доски, ящики с арматурой, и после очередного «раз, два — взяли!» я впервые в жизни почувствовал ужас удушья. С бешеной скоростью отбивало чечётку сердце, глаза застилал розовый туман, и я, забыв про все предупреждения, сорвал подшлемник и стал жадно глотать воздух. К счастью, шёл лёгкий, увлажняющий снежок, и все обошлось благополучно, но бдительный Валерий тут же выпроводил меня в помещение. И я ушёл в самом угнетённом настроении, сознавая, что такую работу пока выполнять не в силах. Но ведь при моей специальности разнорабочего другой-то на станции не было!
Василий Семёнович и все ребята хором уверяли, что отлично обойдутся без моей помощи, что моя миссия иная. Наверное, они говорили это искренне. Но каждый хорошо знает, какое впечатление на работающих людей производят праздношатающиеся бездельники. Тем более на Востоке, где каждая пара рабочих рук была буквально на вес золота.
Итак, я лежал и думал. Не помню, было ли мне когда-нибудь так скверно — и морально, и физически. Болтаться без дела я не смогу, значит, нужно улетать. Видимо, про станцию Восток и её людей суждено рассказать другому корреспонденту. Жаль, конечно, что никто из восточников, так радушно принявших меня и свою семью, не вспомнит обо мне добрым словом. Так, скажут что-нибудь вроде: «Прилетал один турист, да кишка оказалась тонка…» Думать об этом было невыносимо.
В кают-компании послышался топот ног: это с полосы вернулись ребята. Подгоняемый шутками, дежурный быстро накрывал на стол. С какими глазами я выйду сейчас к ребятам и заявлю, что хочу улетать? Чем объясню своё решение? Кровь идёт, рвота, головокружение? А у кого этого нет?
И вдруг меня осенила блестящая, воистину гениальная идея. Да, гениальная, потому что она спасала дело.
Вы знаете, какая работа на полярных станциях считается самой неприятной? Дежурство по камбузу и кают-компании. Эта работа — единственная, для выполнения которой установлен график. Подходит твоя очередь — безропотно выполняешь, кончается день — вздыхаешь с облегчением. Многие полярники готовы на любые трудности, лишь бы не быть прикованным к мытью посуды и швабре.
И, вместо того чтобы выйти к ребятам и заявить, что я улетаю, я вышел и заявил следующее:
— Прошу слова для важного сообщения. Грузчик из меня получился никудышный. Но есть работа, в которой я берусь перещеголять любого из вас. Я неустанно совершенствовался в ней дома и достиг весьма высокой квалификации. Поэтому предлагаю с сегодняшнего дня назначить меня постоянным дежурным по камбузу.
Я бил наверняка и знал, что успех мне обеспечен, но такого взрыва оваций не ожидал. Даже самому избалованному эстрадным успехом поэту такое не могло и присниться. Сказать, что моё заявление было единодушно одобрено — это значит обеднить и принизить происшедшую сцену всенародного ликования. Оно было встречено с восторгом и восхищением, все просто светились от счастья при мысли, что вместо них буду дежурить я.
И вдруг среди общего энтузиазма послышался чей-то скептический голос:
— Погодите радоваться, наверное, он нас разыгрывает!
Все притихли, и я вынужден был поклясться на вахтенном журнале, что говорю правду и только правду. Под новый взрыв оваций меня потащили к постели Сидорова. Узнав, в чём дело, Василии Семёнович крепко пожал мне руку и сказал:
— Одобряю. Гарантирую, что теперь все восточники будут искренне сожалеть о вашем грядущем отлёте, потому что… на следующий день им придётся дежурить самим.