Новичок в Антарктиде
Шрифт:
О разного рода сюрпризах антарктические радисты могут рассказывать часами. Забавный случай произошёл в Четырнадцатую экспедицию во время санно-гусеничного похода на станцию Восток. Правда, штурману поезда случай этот не показался таким уж смешным, поскольку бедняга корчился от воспаления надкостницы. Радист поезда Олег Левандовский попытался запросить врачей Мирного, что делать со штурманским зубом в конкретных походных условиях, но бушевала магнитная буря, и Мирный на связь не вышел. Но зато призывы Олега услышал радист нашего танкера, бороздившего воды Антарктики.
— Вас понял, вас понял, — послышалось в эфире, — болит зуб у штурмана. Пусть он сообщит ваши
Когда Олег сообщил координаты, судовой радист язвительно откликнулся:
— Вас понял. У вашего штурмана, видимо, болит не зуб, а голова после лишней рюмки. Судя по координатам, он завёл ваше судно километров на пятьсот в глубь материка. Приём.
— А мы там и находимся. Мы — санно-гусеничный поезд. Приём.
Судовой радист пришёл в восторг, как нумизмат, который раздобыл сестерций Веспасиана Флавия. Шутка ли — установить такую редкостную связь! Но штурману поезда Николаю Морозову легче от этого не стало.
Радио в Антарктиде — это ещё и звуковые письма от родных. Папы и мамы, дедушки и бабушки, жены и дети приходят в студии, садятся к микрофону и рассказывают, обнимают и желают. Правда, есть своя ложка дёгтя и в этой очень нужной передаче. То ли её создатели не знают, что полярники ежедневно слушают последние известия, то ли того требует радионачальство, но значительная часть передачи состоит из обзора даже не текущих, а довольно-таки устаревших событий. Разумеется, эту часть никто не слушает, но драгоценное время она отнимает.
Но вот начинаются звуковые письма — и Антарктида замирает. Таня Гербович, беззаветно преданная идеалам рыбалки, рассказывает отцу об огромном окуне, который нахально сорвался с крючка, Ирочка Ельсиновская лепечет, что она очень хочет увидеть папу и пингвина («но больше пингвина», — комментируют слушатели), а мама Н. требует от сына, чтобы он берег себя (здесь уже комментаторы расходятся вовсю).
Особый успех выпал однажды на долю X. Сначала выступала его жена: люблю, мол, скучаю, жду тебя, мой ненаглядный, приезжай скорее, сокол ясный. Все шло хорошо. А потом диктор провозгласил: «А теперь, дорогой товарищ X., передаём для вас по просьбе вашей жены её любимую песню». И в эфире зазвучало: «В нашем доме появился замечательный сосед!..» Долго ещё потом X. «метал икру» и делал вид, что не слышит невинных вопросов: «Так кто же появился в твоём доме после твоего отъезда?»
Любят радио в Антарктиде!
Главный врач и его товарищи
В Мирном пурга…
Тоскливо на полярной станции в пургу. Она, как минорная музыка, навевает грусть, угнетает своим неистовым воем, в котором слышится: «Понимаешь, куда ты попал? Теперь поздно, ты здесь надолго…» Тоскливо в пургу. Самое опасное — спрятаться в своём доме и уйти в себя: это может закончиться чёрной меланхолией. Больно, когда вырывают с корнем зуб, а когда с корнем вырывают человека из родной среды — разве это не больно? Одолевают мысли о доме, о семье; нет такого полярника, который не пережил бы такого состояния, когда душа переворачивается, как поднятый плугом пласт земли. Много усилий нужно приложить потом, чтобы обрести душевное равновесие.
Я знал свою слабость — на меня пурга действовала именно таким образом, и поэтому старался ни на минуту не оставаться один.
Сегодня ветер дует со скоростью метров двадцать в секунду. Для Мирного это ещё не настоящая пурга. Так, репетиция перед грядущими настоящими пургами, когда человек забудет о том, что сто тысяч лет назад он встал на ноги, и поползёт, как ползали когда-то его ископаемые предки. А сегодня можно запросто идти на полусогнутых, позволяя себе роскошь время от времени поднимать голову и посматривать, чтобы не сбиться с пути. В такую пургу пройти сто-двести метров ничего не стоит. Вот задует сорок-пятьдесят метров в секунду, тогда и сто метров — это путешествие в ад, борьба за жизнь.
Иду в медпункт, к Юлу и Рустаму. Несмотря на врытые в снег щиты и прочие аэродинамические уловки, дверь, конечно, засыпана, осталась маленькая щёлка. В неё просовывается рука с лопатой. Слышу голос Миши Полосатова:
— Откопайте нас, пожалуйста!
Лихо разбрасываю лопатой снег и вхожу в тамбур.
Миша обкалывает лёд на ступеньках лестницы.
— Только без халтуры! — высовываясь, предупреждает Мишу Юл. — Учти, потом проверю! — И, увидев меня, разъясняет: — Я поклялся сделать из Миши настоящего врача. Подметать пол он уже умеет, вчера впервые выстирал свою рубашку, а завтра, того и гляди, научится штопать носки. Входите, у нас весело.
У Юла всегда весело, медпункт — это вторая кают-компания. За столом, потягивая из стаканов чай, сидят Рустам, Володя Куксов, Сева Сахаров и Виктор Каменев. Разговор идёт о пингвинах.
— А как ты измеряешь у них температуру? — спрашивает Юл.
— Очень просто, — смеётся Каменев. — Хватаю за ноги, переворачиваю головой вниз и загоняю термометр в то место… Туда, одним словом. Сначала негодует, а потом привыкает. Терпит во имя науки. Но это что! Пусть лучше Куксов расскажет, как ваши коллеги-врачи отличились в Двенадцатой экспедиции.
— Доктора Афанасьев и Рябинин, — с удовольствием вспоминает Куксов, — решили поставить выращивание пингвинов на научную основу. В самом деле, стоят на льду императоры, прячут в жировых складках яйца и мёрзнут как собаки — не современно. Долг врача-гуманиста облегчить воспроизводство пингвиньего поголовья. Афанасьев и Рябинин взяли у императоров несколько яиц, положили в термостат и обеспечили нужную температуру, около сорока градусов тепла. Шуму было на всю обсерваторию — доктора пингвинов выводят! Переворот в науке! Кое-кто сначала посмеивался, а через несколько дней, когда в яйцах началось шевеление, возник ажиотаж. А доктора восхищённо прислушивались, чуть ли не на цыпочках ходили вокруг термостата и потирали руки — шутка ли, какой научный материал рождается! Только одного не учли: императоры, когда начинается шевеление, что-то с яйцами проделывают, кажется, дырочки сверлят, а в медицинском институте наши эскулапы этого не проходили. И в один прекрасный день несколько яиц дружно взорвались, облепив стены, потолки и все находившееся в комнате оборудование невообразимо вонючей массой. Хохоту было — до конца зимовки. А оба врача неделю скитались по другим домам, потому что в медпункте больше десяти минут подряд находиться было невозможно.
Входит Миша Полосатов и хватается за голову: на его машину Сахаров положил чемоданчик с инструментами. Сева извиняется, снимает чемоданчик, но Миша ещё долго ворчит и с подозрением на нас поглядывает, не без оснований считая, что чемоданчик был положен нарочно.
Эта машина создана Мишей для изучения психики полярников, их работоспособности, сна и прочих явлений, связанных с высшей нервной деятельностью. Миша защищал свою диссертацию в Ленинградском институте экспериментальной хирургии, том самом, где возникла первая лаборатория Ивана Петровича Павлова и где была проведены первые опыты на собаках. Кстати говоря, именно на территории этого института воздвигнут один из немногих в мире памятник собаке.