Новиков-Прибой
Шрифт:
Вокруг Силыча было людно и дома, и на охоте, и в милой сердцу Малеевке.
Малеевку они совершенно случайно открыли для себя (и не только для себя!) с писателем Иваном Рахилло.
Однажды ранней весной 1927 года они выехали на охоту по старой Московской дороге в сторону Рузы. Охота была неудачной. Погода — дождливой. Усталые, озябшие, без добычи, с неважным настроением, охотники ещё и заблудились. Сгущались сумерки, лес становился всё непроходимее, друзья шутили сами над собой, однако было уже не до шуток. Вдруг сквозь заросли кустов обозначился далёкий огонёк — на него и пошли.
Одинокое окно светилось в большом деревянном доме с верандой и мезонином. По склону к речке спускалась аллея старых лип. По всему было видно, что Силыч с Иваном забрели в бывшую барскую усадьбу. Постучали в окошко, где горел свет.
Встретили уставших путников две гостеприимные сестры-старушки, единственные обитатели усадьбы. Одна из них оказалась вдовой некогда известного редактора Лаврова, издававшего свой журнал, близко знавшего Чехова и Бунина. Старушки, всеми забытые, умудрялись как-то выживать в этой глухомани, выменивая остатки имущества на продукты у крестьян из соседних деревень. В этот вечер и возникла идея о приобретении этого дома для писателей.
Алексей Силыч, возвратившись домой, сразу принялся воплощать идею в жизнь. Он, собственно, никогда ничего не откладывал в долгий ящик. При содействии Литфонда старушкам была выхлопотана пожизненная пенсия. Особняк подремонтировали, подкрасили и открыли в нём дом отдыха для писателей.
Но, откровенно говоря, никто не спешил туда ехать: болотная глушь, комары, отсутствие электричества. Комнаты пустовали, и правление Литфонда от дома отказалось.
Но Силыч с друзьями, образовав коммуну из тринадцати человек, взяли дом на собственное содержание, завели там сторожа и кухарку, и жизнь в некогда заброшенной усадьбе пошла на лад. Так родился первый писательский дом творчества «Малеевка», где писали свои книги и Новиков-Прибой, и Ширяев, и Низовой. Бывали здесь А. Толстой, Серафимович, Сергеев-Ценский, Вересаев.
Из воспоминаний Н. Смирнова:
«…мне несколько раз приходилось жить вместе с Алексеем Силычем и его друзьями в Малеевке…
Мы ездили туда глубокой зимой, в январе-феврале; в памяти сохранился просторный усадебный дом на горе, среди сосновых и еловых лесов и крепких сахарных снегов, по которым с таким пронзительным скрипом мчались шведские лыжи. Утром в доме потрескивали печи, днём в запуске пощёлкивали пишущие машинки, по вечерам в столовой шли оживлённые разговоры.
Алексей Силыч чувствовал себя здесь совсем по-домашнему, легко и просто.
Он просыпался очень рано: ещё не успевало как следует ободняться, а в коридоре уже раздавался его весёлый голос:
Нам не надо гороху много, нам одну горошину… Нам не надо девок много, нам одну, да хорошую…Алексей Силыч работал и до завтрака, и после сразу же садился за машинку, дружески понуждая к этому и других. Ширяев, например, любил подолгу засиживаться в коридоре, у горящей печки, смотря на переливы пламени, — и Силыч с шутливой строгостью говорил ему:
— Пора в кубрик, Ширяев, машинка сама не застучит.
Письменный стол Силыча стоял у окна.
Чаще всего он писал от руки, то и дело перемарывая написанное, и только наиболее „лёгкие“ места (переработанные документы и т. п.) сразу же выстукивал на машинке. Более или менее отделанные главы он любил читать друзьям, с исключительным вниманием прислушиваясь к замечаниям, особенно если они касались языка.
За работой Силыч непрерывно курил — в его „кубрике“ было почти непроглядно от густого фиолетового дыма.
Случалось, что Силыч очень и очень уставал: я не раз видел его с мутно-покрасневшими глазами и побледневшим лицом. Тогда он уходил, хотя бы на полчаса, на прогулку, бродил по двору, слушая по-зимнему уютное воркование голубей. Возвращался он бодрый и посвежевший, и опять за дверью комнаты раздавался неспешный стрекот машинки…
Больше всего забот доставлял Силычу Перегудов, тоже живший иногда в Малеевке: он то и дело отлынивал от работы под любым предлогом, и Силыч с той же шутливой строгостью грозил:
— Смотри, Саша, запирать буду…
Жили мы в Малеевке узким дружеским кругом, к которому примыкал ещё Александр Степанович Яковлев.
Интересный писатель и человек, А. С. Яковлев отличался замкнутостью и в какой-то мере нелюдимостью, и только обжившись, привыкнув к людям, становился самим собой — простым, милым, добродушным.
В малеевском уединении много приходилось говорить с Алексеем Силычем и о литературе, и о его литературных симпатиях и антипатиях.
Что любил и что отрицал Алексей Силыч в литературе?
Как строгий и последовательный реалист, он благоговел перед Пушкиным и Толстым, Тургеневым и Чеховым, а из более близких по времени писателей восторгался Горьким и высоко ценил Бунина. Из современников выделял Шолохова, поистине нежной любовью любил стихи Есенина. Многое нравилось ему в стихах Багрицкого и Уткина.
Он ценил в стихах и тепло лирики, и пафос гражданственности — Некрасов вполне справедливо стоял для него рядом с Пушкиным — и требовал от поэта кристальной душевной честности.
Из иностранных писателей чаще всего упоминал Диккенса и Бальзака, Золя и Мопассана.
Как мореплаватель, Алексей Силыч многое любил у Киплинга, Конрада и особенно у Джека Лондона, который импонировал ему своим демократизмом. Но, отмечая этих писателей, Силыч всегда советовал не забывать и нашего Станюковича как автора „Морских рассказов“ (впервые переизданных после революции именно по его рекомендации).
Отвергал Алексей Силыч тоже многое. Воспитанный на пламенных статьях Белинского и Чернышевского, Добролюбова и Михайловского, он органически чуждался всего, что шло вразрез с воспитательно-гуманистическим, прогрессивным искусством».
Чаще всего в Малеевке вместе с Новиковым-Прибоем бывал Иван Рахилло. Все любили его за живой ум, душевную щедрость, энергичность. Он был наделён многими талантами: писатель, художник, музыкант, танцор.
Во время учёбы во ВХУТЕМАСе (Высшие ходожественно-технические мастерские) его близкими друзьями стали будущие знаменитые художники М. Куприянов, П. Крылов и Н. Соколов (Кукрыниксы).
Получив художественное образование, Иван Рахилло возглавил литературный отдел газеты «Юношеская правда». Кстати, рождение знаменитой троицы Кукрыниксов связано именно с деятельностью Рахилло. По его совету редактор журнала «Комсомолия» А. Жаров предложил художникам сделать дружеские шаржи на комсомольских поэтов и писателей. Кукрыниксы не раз изображали и Новикова-Прибоя.
В 1930 году по путёвке литературного объединения Красной армии и флота, при поддержке Новикова-Прибоя, Рахилло уехал под Новочеркасск, где был зачислен помощником штурмана в авиационный отряд (он мечтал написать книгу о лётчиках). После окончания литературной командировки Рахилло ушёл в работу над романом «Лётчики». Книга появилась в 1936 году и была посвящена А. С. Новикову-Прибою.
Несмотря на большую разницу в возрасте (27 лет), Новикова-Прибоя и Рахилло связывала крепкая дружба, Иван называл своего старшего товарища «батькой Силычем».
И. А. Новиков вспоминает, что Рахилло был и прекрасным рассказчиком, и великолепным актёром: всегда всё изображал в лицах, меняя голос, потешно жестикулируя. Друзья и знакомые хорошо помнят одну из его баек:
«Однажды мы с Алексеем Силычем вышли из клуба писателей и у края тротуара увидели артистку Рину Зелёную. Она сидела в легковом автомобиле и жестом руки приглашала нас сесть в машину. Мы сели, радостно поздоровались с ней и услышали, что она недавно купила этот автомобиль и теперь тренируется в езде. Зная, что Рина Зелёная близорука, но очков принципиально не носит, мы всё же отважились просить её отвезти нас к дому Алексея Силыча.
Она долго заводила мотор, что-то бормотала себе под нос, иногда чертыхалась, и наконец автомобиль рывком тронулся с места. В наступающих сумерках, медленно и неуверенно машина катилась по московским переулкам, где не было милиционеров. Рина Зелёная заметно нервничала за рулём и поминутно испуганно спрашивала меня: „А что там белеет поперёк?“ — „Это забор“, — отвечал я. „А что такое серое впереди?“ — через некоторое время снова спрашивала она. „Это дом, в который мы через минуту врежемся“, — спокойно объяснял я.
Так продолжалось всю дорогу. В конце концов мы, рискуя жизнью, через час добрались до дома Алексея Силыча, хотя от улицы Воровского до Большого Кисловского переулка рукой подать. Когда автомобиль остановился, я достал свою книгу и надписал её: „Отважному водителю Рине Зелёной от не менее отважных пассажиров — И. С. Рахилло и А. С. Новикова-Прибоя — на добрую память“. Оба подписались, вручили ей книгу и вышли из машины. Рина Зелёная, приоткрыв дверцу, растерянно спросила нас: „А что мне дальше делать?“».
В начале 1927 года журнал «Красная новь» опубликовал статью А. Лежнёва «Новиков-Прибой». Критикуя последние произведения писателя («Женщина в море», «Ералашный рейс»), автор статьи пишет: «Новиков-Прибой не большой мастер характеристики: его герои элементарны и однообразны. Нельзя его назвать и ярким стилистом: его язык беден и сероват».
Подобные отклики не могли не огорчать Алексея Силыча. Но он старался прислушиваться к разумной критике и делал всегда один вывод: «Писатель складывается годами. Будем работать!»
Высокая оценка (видимо, в противовес Лежнёву) была дана творчеству Новикова-Прибоя в статье В. Красильникова «Алексей Новиков-Прибой» (Новый мир. 1927. № 5).
О произведениях в целом Красильников пишет: «Новиков-Прибой — один из редких современных прозаиков, реализм которых не скатывается в нудный бытовизм».
О языке: «Из изобразительных средств Новикова-Прибоя выделяется профессионально-производственный язык героев и автора. Диалог его матросов драматичен, остр, как солёный морской ветер, и хмелен, как весна; в нём с новой силой зазвучали нотки великого русского языка. Только наследники дядей Митяев и Миняев („Мёртвые души“), приклеивших к Плюшкину прозвище „заплатанный“, могут обозначить человека „Порченым“, „Шалым“, „Босым черепом“, „Камбузным тюленем“»…
О форме и композиции: «Двадцатилетний с лишком писательский стаж научил его быть интересным колоритным рассказчиком (сказом написаны „Рассказ боцманмата“, „В бухте ‘Отрада’“ и др.), приучил к ускоренному темпу и действенности повествования, помог овладеть мемуарной формой (повесть „Ухабы“ представляет дневник старого морского капитана). Особенно характерна последняя глава из „Ухабов“ — описание суда над капитаном; капитан пишет сам о себе, он в одном лице и рассказчик и герой, пригвождённый к палубе тысячами глаз команды — своих судей. До конца суда он не двигается с места, а какая вакханалия страстей толпы бушует вокруг него! Какая неожиданная смена событий, жуткое лавирование между жизнью и смертью! Современным русским прозаикам есть чему поучиться у Новикова-Прибоя; его умение дать кривую динамики событий — ценный приём, который может разгрузить многие большие повести и романы от обильных скучных сюжетных „отступлений“».
В конце 1927 года Алексей Силыч через сотрудника советского посольства во Франции получает интересное предложение о переводе его произведений на французский язык. Предложение поступило от Н. В. Трухановой.
Наталья Владимировна Труханова — известная балерина, подруга Анны Павловой. Значительную часть своей жизни прожила в Париже, где в 1914 году вышла замуж за русского военного атташе, генерала, графа Алексея Игнатьева.
Труханова была хорошо знакома с С. Дягилевым, Ф. Шаляпиным, А. Дункан… Ею были написаны воспоминания «На сцене и за кулисами» (изданные только в 2003 году). Прочитав рукопись, знаменитый историк Тарле отозвался о ней так: «Прелестные мемуары, полные мужского ума и обаятельной женственности».
С 1930 года супруги Игнатьевы были зачислены в штат торгпредства СССР во Франции. К этому времени Наталья Владимировна зарекомендовала себя как человек, живо интересующийся культурой советской России. Она стала переводить и издавать в Европе новых русских авторов. Как один из самых издаваемых беллетристов, привлёк её внимание и Новиков-Прибой. Между ними завязывается активная переписка. Алексей Силыч, благодарный за интерес к своим произведениям, рекомендует Наталье Владимировне и других авторов: Ширяева, Низового, Ляшко.
В 1929 году в альманахе «Cahiers de la Russie nouvelle» была опубликована повесть Новикова-Прибоя «Ухабы» в переводе Трухановой.
Интерес Натальи Трухановой ко всему русскому был более чем понятен Алексею Силычу. Вспоминая годы эмиграции, он пишет: «Я понимаю Вас, когда Вы говорите, что так любите Россию и всё русское. Это чувство хорошо мне знакомо, т. к. я более шести лет во время царского режима пробыл за границей — в Италии, Испании, Франции, а больше всего в Англии. Когда после такого периода я вернулся на родную землю, то даже народная ругань, отвратительная ругань, приятно взволновала меня…»