Новые мифы мегаполиса (Антология)
Шрифт:
— Погоди. Я тут поговорил вчера кое с кем… неофициально. И вот что получается… Под городом в коллекторах — масса этого студня. Каждый сельхозавр внес туда свою долю. Даже сожженные успели что-то внести. Самое-то главное, что у них есть и зачем они в город пришли, они берегут до последнего. А мы, дураки, и рады: ура, сожгли еще одного! А он всего-навсего носитель чего-то большего, квинтэссенции своей какой-то. И вот теперь она — под нами. Выжечь ее уже пробовали, да под землей не очень-то это получается. Притом и ведет она себя совсем по-другому — отвечает на агрессию. Это новый
Геннадий Родионович вновь взглянул на часы. Пора. Не опоздать бы.
Ухватился за ручки сумок. Крякнул, приподнял.
— Э, ты погоди! — заволновался Рыбаба. — Тормози, говорю! Я что-то не въехал… Мозг, говоришь? Из нанороботов? Ха! Нам-то что? Да может, это к лучшему, что мозг? У наших городских властей мозги, что ли? Этот хоть сообразит, в чем его выгода: мы ему — электричество, чтоб жрал от пуза, он нам — разумное управление. А откажется — отрубим ему электричество, и всего делов…
Ага, подумал Геннадий Родионович. Отрубишь ты ему. Весь город обесточить придется, а ты представляешь себе, что это такое? Нет, не представляешь. А можно не сомневаться: идеи оставить подземный нечеловеческий супермозг без питания уже обсуждаются и на городском уровне, и «где надо». Только бы хватило ума не делать этого! С супермозгом шутки опасны, даже если этот супермозг еще не осознал себя. Не нужно ведь сознания, чтобы определить, кто враг, а кто нет, — достаточно выработать условный рефлекс…
Впрочем, приходилось признать, что Рыбаба способен соображать довольно быстро: до первого, убаюкивающего, умозаключения дошел в два счета.
Но не дошел до второго.
— Большой будет мозг, электронный, беспристрастный, — мечтал Рыбаба. — Может, даже и неподкупный… Порядок наведет… Чего бежать?
«Очень тебе нужен порядок», — подумал Геннадий Родионович, но вслух сказал иное:
— А ты не понял? Мозг-то большой, но несмышленый, детский. Он тут такого наворотит… «Велика фигура, да дура», — знаешь такую поговорку? Что он пока смог — склеиться воедино? Великое достижение!..
— Научится же когда-нибудь, — не очень уверенно возразил Рыбаба.
— Лет через десять? — прищурился Геннадий Родионович. — Ну-ну. А может, через сто? Это тебе не мат слоном и конем поставить — его и обезьяна поставит, если дрессировщик хороший… И чему еще он научится? Тут, прежде чем управлять, думать надо научиться! Думать! За нас, раз уж мы не можем! А как, по-твоему, эта протоплазма будет учиться? Да на своих же ошибках! Хочешь остаться поблизости от нее, когда она начнет действовать, — валяй, а мне страшно. Уезжаю я. К брату в деревню, пока еще электрички ходят. Ну, пока!
И, обогнув остолбеневшего Рыбабу, Геннадий Родионович заспешил к станции. Его провожал ехидный взгляд пенсионера по прозвищу Гулкий Пень, вышедшего то ли на поиск пустых бутылок, то ли просто так. Уж кто-кто, а Гулкий Пень явно не собирался бежать из города. Он твердо знал, что никаких сельхозавров на свете не бывает, а бывает лишь обман народа, когда народ видит то, что ему хотят показать и чего на самом деле нет и быть не может.
Бесполезно было втолковывать ему, что фора тает. Форы уже почти нет. Володя знает. Рыбаба теперь тоже знает. Петр Петрович из «откуда надо» давно знает. Никогда не полагая себя самым умным, Геннадий Родионович не сомневался: знают или вот-вот догадаются еще многие, а изустная информация распространяется по экспоненте. Очень скоро начнется исход. Если нельзя остановить катаклизм, то лучше быть в числе первых, убежавших от него. Это не трусость, а неприятие идиотского фатализма. В раскопанных Помпеях масса гипсовых слепков с таких вот фаталистов…
Прочь, прочь из гиблого места! Пока электрички еще ходят.
Слишком тесные лямки рюкзака пренеприятно врезались в плечи, а неподъемные сумки тяжелели с каждым шагом. Но Геннадий Родионович шел, стиснув зубы, и знал, что позволит себе передохнуть только на платформе.
Подошла электричка. Народу было не очень много, удалось даже сесть, и беглец возликовал. В кои-то веки он, интеллигентская размазня и неудачник, не упустил свой шанс. Массовый исход начнется позднее. Прочь, прочь из города! На волю, в пампасы, к брату в глухомань, куда угодно, лишь бы подальше от новорожденного мозга! Младенцы милы именно потому, что беспомощны, но жутко оказаться во власти младенца-титана.
Народ в вагоне ехал разный. Наметанный глаз Геннадия Родионовича сразу заприметил нескольких таких же, как он, — особо тепло одетых и с грузом. Один из них по-свойски подмигнул экс-учителю: молодец, мол, вовремя. Геннадий Родионович отвернулся.
Скоро замелькали корявые пригороды, за ними пошли перелески. А вдоль железной дороги по полосе отчуждения, разумно избегая путей с проносящимися поездами, шли и шли навстречу сельхозавры, шли в город, и каждый нес в себе частичку того, с чем людям отныне предстояло свыкнуться и как-то ужиться.
Ужиться — как-то?
Как придется? Как получится?
Вот именно.
Вдруг стало стыдно. Как будто не радовался еще минуту назад. Нахлынула волна и смыла радость. Геннадий Родионович даже зажмурился. Подумал: откуда, черт возьми, откуда порой лезет из нас наружу это ни на чем разумном не основанное желание сделать хоть что-то, и если не одолеть врага, то хотя бы взглянуть ему прямо в глаза и попытаться замахнуться? Почему ощущаешь себя последним подонком и ничтожнейшей из тварей, если не сделал этого?
Он больше не смотрел в окно. Не смотрел и на попутчиков — просто сидел, сгорбившись, неподвижно глядя в одну точку перед собой и ничего не видя.
С сельхозаврами ужиться, наверное, можно. Но как ужиться с теми, кто готов примириться с любой дрянью, только чтобы хоть как-то продолжать жить? С теми, кто всегда был готов действовать именно так — и выжить, и, несмотря ни на что, сохранить себя, любимого, по принципу личной ничтожности и незаметности, как мезозойский таракан?
Можно и это. Только стыдно до судорог. Гулкий Пень, и тот в большей степени человек, чем беглецы, радующиеся своей сообразительности и невеликой форе.