Новые парижские тайны
Шрифт:
Я романист и хочу быть только романистом. А главное, не желаю придавать чрезмерного значения тому, чем забит мой письменный стол. Название другой серии очерков «Голодающие народы» — о Западной Европе в 1933 году — сегодня было бы не менее любопытно, чем тогда. А тогда это было ужасно смело: тема была чуть ли не табу, она испугала Пруво и его «Пари-суар», так что напечатал их в конце концов Бэльби в «Ле жур».
«Европа 33» — панорама Европы в один из переломных моментов ее истории…
Кажется, Клерамбо (книгу Ромена Роллана я читал три десятка лет назад) в 1914 году [163] в день объявления
Я часто вынужден был не поддаваться. Это простой выход. Бывают моменты, когда неприсоединение, неучастие воспринимается как измена, и тогда все против тебя.
Любой «идеал», хочешь не хочешь, влечет за собой достаточно ожесточенную борьбу с теми, кто его не разделяет. Даже религии вдохновляли на массовые убийства.
163
«Клерамбо» (1920) — роман Р. Роллана, главный герой которого поэт Аженор Клерамбо в начале повествования в своих стихах воспевает войну, подвиги французских солдат на полях сражений. После гибели на фронте сына становится пацифистом.
Я чувствую себя гораздо ближе к кроманьонцу [164] , чем к человеку Ренессанса, для которого жизнь (разумеется, чужая) почти ничего не стоила. Впрочем, и кроманьонец слишком схож с нами. На примитивных пещерных рисунках мы уже видим человека, гордящегося тем, что он убил, пускай зверя, но все-таки убил. Нужно уходить еще глубже.
Семейство горилл в одном фильме растрогало меня так, как ничто никогда не трогало, и я подумал вовсе не о Дарвине, а о подлинном благородстве.
164
Кроманьонцы — предки современного человека; их ископаемые останки были первоначально обнаружены в пещере Кро-Маньон во Франции.
Ни один так называемый дикий зверь не выходил до сих пор на охоту, чтобы ради собственного удовольствия убить как можно больше жертв.
Видел ли кто-нибудь льва, горделиво убивающего тридцать или там сорок антилоп, хотя съесть он их заведомо не способен?
Знаю, все это банально и сбивчиво. Основополагающие истины произносились уже сотни раз и крайне убедительно. Так что я и сам, по правде сказать, не особенно им доверяю. Все пословицы противоречат друг другу. Равно как и евангелия — церкви это прекрасно известно: написаны толстенные тома, доказывающие, что никаких противоречий там нет и в помине.
«Характеры» Лабрюйера [165] , которыми так восхищаются, мне кажутся фальшивыми из-за стремления автора спрессовать истину.
Разум объясняет все. И все неверно. Как арифметика.
Я предпочитаю наугад кружить около примитивной идеи, пока не почувствую ответа. Но если это в какой-то степени удается мне в романах, то здесь возникает ощущение тупика. Хуже всего, что я продолжаю что-то искать и никогда не чувствую себя удовлетворенным.
Я, вне всяких сомнений, зря начал эту тетрадь: рискую заработать на ней привычку рефлектировать. Это было бы катастрофой. Несколько успокаивает меня только то, что эти страницы не имеют никакого значения и я всегда могу их сжечь.
165
Лабрюйер Жан де (1645–1696) — французский писатель, моралист; автор «Характеров» (1688), книги, описывающей современные ему нравы.
Однако мне доставляет удовольствие марать их и видеть, как они умножаются.
И снова я у себя в кабинете. Впервые в жизни сижу в своем кабинете (я хочу сказать, это первый кабинет, где…) не в часы работы. Может, это возраст? Или этот кабинет действительно «мой»?
Вчера мы с женой, Джонни, Мари-Жо и молоденькой соседкой, которая на время отдыха нанялась к нам присматривать за детьми, ехали в поезде Венеция — Лозанна. Нас было пятеро. Я взял шесть мест, то есть целое купе, в вагоне первого класса. Поезд был набит, как на карикатурах, как бывают набиты только итальянские поезда. В коридорах не протолкнуться: пассажиры и вещи — чемоданы, сумки, всевозможные тюки, старики, дети. Впечатление такое, будто все это спрессованно в несколько слоев; в уборные не протиснуться: они блокированы пассажирами да к тому же завалены багажом.
У нас в купе было одно свободное место. А в коридоре стоят дети. Правда, у Мари-Жо в дороге расстроился желудок, и ее необходимо было уложить. Но не будь этого, мы все равно никому не предложили бы свободное место. Меня все время грызла совесть. И одновременно я был зол, что приходится ехать в таких чудовищных условиях.
Я уже не способен ни жить в гостиницах, где у меня не будет своей ванной и где скверно обслуживают, ни есть в бистро.
Почему? В детстве у меня не было водопровода в спальне, а так называемые «удобства» находились во дворе. Я страдал от вони ночных горшков и помойных ведер. «Основательно» мы мылись лишь раз в неделю, по субботам, на кухне, используя для этого стиральный таз. На неделю полагалась одна рубашка и одна пара носков.
В те времена шахтеры уходили с работы без всякого душа; лица у них были черные, и только глаза блестели. Они сами себя называли «черномордыми».
А теперь у них душевые, и у многих даже собственные домики.
Один английский парламентарий недавно сказал по телевизору:
— Лейбористская партия теряет позиции из-за того, что рабочий приобщился к собственности. Ему больше нечего добиваться, и он становится консерватором.
Народ, как его именуют, не только становится консервативным, но и усваивает буржуазную мораль, буржуазные табу.
Когда-то мне казалось, что оба полюса общества, простой народ и крупные собственники или аристократы, в той или иной степени отвергают ограниченную мораль средних классов. Но низы поднимаются, верхи опускаются. Средний класс распространяется в обе стороны, а с ним и его табу.
Каждый что-то имеет — счет в банке, дом, автомобиль… И выходит, каждому есть что защищать.
От кого?
Не знаю, к чему я клоню, рассуждая таким образом. Вероятно, ни к чему. Все зыбко. Как-то это связано со всем тем, что я писал раньше, но связь достаточно неопределенная.
Вот, к примеру, готовится декрет (не закон, а декрет, так как Франция снова вернулась к декретам), ограничивающий свободу печати. И что же? Протестуют, дай бог, несколько газет.
Всем известно, что финансовый консорциум Юньон Миньер до сих пор препятствует установлению мира в Конго и создает опасную ситуацию. Налицо грязное мошенничество. О нем писали газеты, по крайней мере некоторые. Бельгийцы противились, однако были вынуждены предоставить Конго независимость. Но их марионетка, именуемая Чомбе [166] , тотчас же провозглашает независимость Катанги.
166
Чомбе Моиз (1919–1969) — конголезский политический деятель, связанный с французскими и бельгийскими колонизаторами. Катанга — название конголезской провинции Шаба до 1972 г.