Новые рассказы южных морей
Шрифт:
В тот день была моя очередь разносить в ведре чай и разливать его по выставленным в коридор кружкам. Я поднял ведро, потом опять поставил его на пол и скрестил на груди руки.
— Эй, ты! Тащи ведро, — зычно, как на параде, гаркнул надзиратель. — Живо!
Не сводя с него глаз, я ответил ему, подражая голливудскому преступнику:
— Как ты смеешь мне приказывать, ты, гадина? Сам тащи!
Потом я рванул с пола ведро и плеснул чаем прямо ему в морду. Грозный надзиратель, сразу превратившись в обыкновенного мокрого человечка, вытащил свисток и изверг из него шквал истерических звуков.
Тюремный судья и старший надзиратель, восседая за столом, разбирали дело.
— Вы обвиняетесь в неподчинении приказам и оскорблении офицера. Что вы на это скажете?
— Не знаю.
— Вы признаете себя виновным или не признаете?
— Не знаю.
— Хватит ухмыляться, отвечай.
Ухмылка исчезает. Удали тоже как не бывало.
— Признаю.
Вы приговариваетесь к четырнадцати дням заключения в одиночной камере. Семь дней на хлебе и воде.
Я иду между двумя конвойными. Мы подходим к двери главного отсека. Пока конвойный колдует над замком, я прохожу дальше. Он задерживается, чтоб закрыть дверь, а второй конвойный идет за мной. Через железные ворота мы выходим на полосу шириной в три шага между оградой и стеной здания. Ящик в ящике. Плоская бетонная крыша, на положенном расстоянии друг от друга квадратные окна, поделенные решетками на еще меньшие квадраты.
Мы входим в здание и останавливаемся в начале длинного коридора, справа и слева от нас двери на прочных запорах. Скрежещет ключ. Дверь открывается, за ней я вижу другую. Двойные двери — и ты совсем один.
— Ты, раздевайся!
Ледяной воздух иглами вонзается в кожу, и, пока надзиратель ощупывает одежду, а потом наконец бросает ее в камеру, я стою, покрывшись гусиной кожей, и дрожу.
— Давай неси. Сюда.
Он внимательно следит за тем, как я выношу из пустой камеры одеяло и матрас.
— Клади между дверьми.
Я выполняю приказ и вхожу в камеру. Лязгает одна дверь, потом с глухим стуком закрывается другая. Я остаюсь один.
Одеваюсь и сажусь прямо на голый пол. Камера неплохо освещается через высокое окошко, так что можно почитать Библию. Только она одна тут и есть, не считая параши.
Дни и ночи сменяют друг друга, как звенья цепочки. Утром и вечером мне приносят четвертушку хлеба и кружку воды. Изо дня в день я вижу только двух людей — дежурного надзирателя и заключенного, который выносит парашу. Днем холодно, и обычно я, скрючившись в углу, читаю.
Ночью лучше. Когда приносят хлеб и воду, я забираю в камеру матрас. Для него едва хватает места между окном и дверью. Вскоре я согреваюсь и засыпаю.
Чередуя тепло и холод, идут дни. Я кончил читать Библию, и делать стало совсем нечего. Часами я лежу, размышляя и разглядывая белый высокий потолок и деревянный холодный пол. Прямо под потолком зарешеченное окно. Надежно запертую дверь.
Воспоминания и кошмары одолевают меня, и я едва сознаю, где я и что со мной. Трепещущая тень превращается в страшило с черными крыльями и испуганными глазами дикой кошки… Падаю, падаю. Все дальше стремительно крутящееся небо, и уже совсем близко твердая земля.
— Ма!..
Я
— Почему ты не спишь? — спрашивает ма.
— В кухне кто-то страшный. С крыльями и когтями.
— Глупости, — говорит ма. — Тебя испугал огонь в печке. Это тень, сынок.
— Он хотел меня утащить, — хнычу я. — Можно мне с тобой?
Она вздыхает.
— Тогда лежи тихо.
Она сонно гладит мои волосы, и я успокаиваюсь. Здесь меня не мучают кошмары.
Ма уже возится на кухне, когда я, проснувшись, выглядываю из беспорядочной кучи простыней на большой двуспальной кровати. Сквозь дыры в мешках, которыми закрыты незастекленные окна, пробиваются два длинных луча солнца. В углу огромный, далеко не новый шкаф, на полу керосиновая лампа, на стене зеркало, оно висит между портретами двух людей, указывающих пальцами на свои нарисованные сердца. Я не знаю, кто эти люди, но ма называет их святыми, и я думаю, что они приносят счастье.
Ма всегда говорит, что мы счастливые, потому что можем здесь жить и потому что получаем ее вдовью пенсию. Ей пришлось выдержать целое сражение, пока она убедила власти, что была официально замужем за белым и дальше хочет жить, как белые. Ма очень плакала, когда Департамент опеки несовершеннолетних забрал у нее старших детей. Она нас любила. Потом умер самый маленький, и остался один я.
Она ни с кем не встречалась до мистера Уилли. Правда, он был очень старый, но зато белый и неплохо зарабатывал рубкой леса. Он не жил с нами, только заходил иногда и, бывало, оставался на ночь. Это он нашел для нас дом и привез мебель. Моя гордая и добродетельная ма не была дурой. Стоило ей опять выйти замуж, и она потеряла бы свою пенсию.
— Вставай, — будит она меня. — Завтрак давно готов.
Я бреду туда, где вечером положил свою одежду, и натягиваю ее на себя.
— Не забудь умыться, — кричит мне ма.
Я подхожу к умывальнику, мочу руки и провожу ими по лицу и волосам.
Ма ставит на стол тарелку дымящегося мяса.
— Это что?
— Хвост кенгуру.
— Ты взяла его у старичка аборигена?
— Хватит болтать. Ешь, — говорит она. — У тебя и так кожа да кости. Еще скажут, что я морю тебя голодом, и опять напустят на нас чиновников. Ты знаешь, чем это кончается.
Угроза срабатывает мгновенно, и я быстро ем.
— А я вчера видел старого охотника. Ха, он такой смешной.
— Ты помнишь, что я тебе говорила? Никогда не смей к нему подходить.
Меня совершенно не интересует этот черный, но всякий раз, как я вспоминаю о нем, мне попадает.
Я поднимаюсь из-за стола, и тут ма замечает, в каком виде моя одежда.
— Никак ты опять лазил по канавам? Надеюсь, не с этими грязнулями, нунгарами [7] ?
Я отрицательно качаю головой и усмехаюсь.
7
Одно из племен австралийских аборигенов.