Новые рифмы (стихи)
Шрифт:
Ветви их.
Время - горе
изъятий тихих.
Слова развей.
Я не знал, что умру.
Теперь не знаю: разве
жил? Не верю.
И никак с места
не сойти, стою
и считаю до ста,
ничто простое.
8 марта 2002
Ходасевич
Пластинки шипящие грани,
прохлада простынки льняной.
Что счастье? Крюшон после бани,
малиновый и ледяной.
Которой еще там - концертной?
прохлады
Немного бы славы посмертной
при жизни - да и наплевать.
11 марта 2002
Из Набокова
В какой-нибудь (сказал бы: низкозадой,
но я ее не помню и анфас)
в какой-нибудь москве поэт досужий
заглядывает в книжицу мою.
Но жжется книжица, и каждой фразой
она ему выносит приговор:
"Ты хочешь, чтоб меня не знали люди
и внятный голос затерялся мой".
Да он и сам не в силах углубиться,
бедняга, в чтение, и закрывает книгу,
и зарывает в ящик - с глаз долой.
Годами он лепил свой хитрый образ,
выказывая небреженье к дару
поэта, но в нетрезвости являлась
гордыня. И тогда он бросил пить.
Осталась маска волевых страданий.
Идея скромности, семейной жизни,
благовоспитанный читатель ценит
доступное. Скажи: "Мой дар убог"
и ты, возможно, будешь возвеличен.
И впрямь: расчет поэта оправдался,
и он почтен в какой-нибудь москве.
Вот только что же делать с этой фразой,
с моей наклонной фразой, с перебоем
благословенным ритма, с этой лентой
столь мебиусной предложенья, что
не оторваться, и конца не видно
ей, потому что ей конца не видно,
она в его несчастной голове
промелькивает день и ночь, и следом
еще одна... Нет, говорит, довольно.
Когда-нибудь, когда ему помстится,
что он забыл их, - он присвоит все.
О, мой читатель промолчит, задобрен
воистину его убогим даром,
я тоже промолчу: мой труд прекрасный
сам за себя способен постоять.
Два-три штриха к портрету напоследок
воришки: перед сном снимая маску
и в зеркало уставившись в клозете,
подмигивая, прижимая палец
к губам, он говорит: "Тс-с-с! Пронесло".
Потом поэту снится в несказанной
москве, что он один на целом свете
владелец книжицы моей и должен
все время перепрятывать ее.
И как-то она падает, раскрывшись
на той странице, где отрывок этот
как раз заканчивается: "Разврат
нещедрости, - читает он, - и есть
единственный разврат, и вот он, милый".
20 марта 2002
На весах
А пока на весах я стою,
на клеенке белесой,
взвешиванье воспою,
гирьку противовеса,
капли влаги на стенах
склизких и вдалеке
карту мира в растленных
пятнах на потолке,
буду точен, как жизнь,
чтобы два в равновесье
белых клюва сошлись
на весах, - вот он, весь я,
воспою переход
в банное отделенье,
холод горько пахнет
и окна полыхнет воспаленье,
плавай, мыльница, там,
в море круглом,
а покуда к ноздрям
придымится всем углем
эпос трюмов, снастей,
парусины прогретой,
тросов, торсов, страстей,
тьмы запретной.
Поле дымное брани,
шайки неандертальцев,
ямки, выпаренные после бани,
на подушечках пальцев.
9 апреля 2002
Смерть Уайльда
В перстне прельстительный
шарик горит
солнца, тела
золотого стекла.
Гребля. Парит,
в небе забыт,
кто-нибудь длительный.
Голос растлительный:
"К миру спиной?
Нет, загребной.
Дай мне земной
жизни растительной".
Лед голубеющий.
Шелк и фланель.
Милый Бози,
только не егози.
Кофе в постель.
Плещет форель,
хвост не умнеющий.
Все ли умеющий?
Все? О, я рад.
Здравствуй, разврат,
ласково млеющий!
Шарик проколотый,
гибнет Уайльд,
гной из ушей
и из прочих траншей
тела, ах, ай, льд
истый Уайльд,
шарик наш золотый.
Кофе наш молотый.
Так ли, не так ль,
кончен спектакль,
мученик пакль,
мальчик немолодый.
В Танатас изгнанный,
о, древний грех!
Пухловогуб,
холодеет твой труп,
тайно от всех
отойдя от утех
в смрад неизысканный.
В лодке замызганной
ждет тебя друг,
высверки ук
лючин, и вдруг
визг их развизганный.
12 апреля 2002
Косноязычная баллада
Я этим текстом выйду на угол,
потом пойду вдали по улице,
так я отвечу на тоски укол,
но ничего не отразится на моем лице.
Со временем ведь время выветрит
меня, а текст еще уставится
на небо, и слезинки вытрет вид
сырой, и в яркости пребудет виться.