Новый дом с сиреневыми ставнями

Артемьева Галина Марковна

К этому времени у Рахили и Серафима уже был семилетний Коленька. Больше всего боялась она за сына. Мальчику трагически не повезло с родителями. Мало ему пятого пункта в анкете матери, так и у отца – весь род репрессирован. Серафим Николаевич происходил из священнослужителей: протоиереями были и прадед его, и дед, и отец с дядьями. Тихие, боязливые провинциальные священники. Трепетали перед начальством. А в момент всеобщей бесовни от веры не отреклись. Взялась откуда-то и сила, и крепость духа. Так и сгинули в лагерях во времена невиданных массовых гонений, каких не знала Православная церковь со времен Крещения Руси, как тысячи тысяч их собратьев по вере.

Серафиму пути в жизни никакого не было: сын врагов народа. Хорошо,

что не посадили. Выручила его война. Защищать собственную родину ему разрешили. Даже с таким преступным происхождением. Только после войны, боевым израненным офицером, смог он поступить в университет по настоянию своей ненаглядной Раечки. Они, муж с женой, жались друг к дружке, подобно детям-сиротам, оказавшимся в дремучей чаще одни-одинешеньки. И – в качестве основополагающих правил их совместной жизни – учредили они, что, во-первых, Коленька их русский! Только русский, окончательно и бесповоротно. А во-вторых, они оба – атеисты. Неверующие атеисты. И точка. Только так, были они уверены, продерутся они к лучшим временам. Мать постоянно повторяла своему русскому мальчику Коле Боголепову выстраданную веками мудрость своего народа: «Средь стоящих – не сиди. Средь сидящих – не стой. Среди смеющихся – не рыдай. И не смейся средь рыдающих». Одним словом – не выделяйся.

К середине шестидесятых, когда Коленька уже был студентом-медиком и двадцать лет прошло без войн и репрессий, Рахиль оттаяла. Вместе с хрущевской оттепелью. Именно в эти годы принялась она разговаривать с членами своей семьи, то есть с мужем и сыном, на языке своих загубленных предков – идише. Идиш, как феникс, восстал из пепла в одночасье, вроде бы ни с того и ни с сего. Встретила какого-то своего земляка в Елисеевском гастрономе.

– Рахиль!

– Левка!

Оба весь вечер проплакали, вспоминая то, что не вернешь.

И началась после этого другая семейная хроника.

Логика отсутствовала начисто: любимый ненаглядный сыночек Коленька обязан был оставаться русским атеистом всецело и безоговорочно. Муж Серафим как занимался историей Древней Руси, так и продолжал свое не самое опасное дело. Но главным их семейным языком стал идиш. Мужчины вынуждены были приспособиться и откликаться на требования, просьбы и побуждения, гортанно выкрикиваемые Рахилью на языке своего детства.

– Фима! – так теперь обращалась она к мужу, несмотря на то, что прежде, целых двадцать лет, был он дома Сережей. – Фима! Гиб мир э сковородка! Бикицер! [3]

3

Дай мне сковородку! Скорей! (идиш).

В общем, слово за слово, как-то освоились.

У Серафима Николаевича между тем на почве чтения древнерусских рукописей возродилась вера. Не в самый, прямо скажем, подходящий момент, поскольку организатор оттепели Хрущев, открыто заговоривший о массовых репрессиях, был вместе с тем яростнейшим гонителем Православной церкви и постарался уничтожить на корню то, что каким-то чудом уцелело в предшествующие годы построения нового общества. Как бы там ни было, дедушка упорно посещал богослужения и во внутреннем кармане пиджака носил маленький оловянный крестик.

– Азохн вэй ауф мейн биттере копф! [4] – сокрушалась по этому поводу бабушка. – Двадцать лет прожила с чужим человеком!

Все это Таня знала по рассказам. Ей самой досталась бабушка, уже мало чего боявшаяся, кроме болезней своих родных.

Слов она не жалела, речевой поток не сдерживала. И весь этот мощный поток обрушивался на голову ребенка, слепленного совсем из другого теста.

Даже у совсем близких и родных людей энергетическое наполнение кардинально отличается. Кто-то

от переизбытка энергии должен командовать, властвовать, повышать голос, убеждаться во всеобщем подчинении. Шумный семейный командир убежден при этом, что действует только из любви и ради любви. Но тот, на кого направлены мощные ослепляющие лучи этой любви, вправе сильно сомневаться, что это святое чувство имеет хоть малейшее отношение к тому, что витает над его бедной головой во время общения с любящим.

4

Беда на мою горькую голову (идиш).

Беда Тани заключалась в том, что именно ей Буся решила передать свои знания (в пору Таниного детства это касалось иностранных языков, в первую очередь почему-то немецкого). Когда у Рахили подрастал сын, ей было не до того. Она усиленно писала свои статьи и диссертации. Мальчику Коле очень повезло в этом отношении. Он сам потихоньку осваивался в волшебной стране знаний и вполне в этом преуспел. Зато его дочка получила от бабушки сполна.

Таня не боялась знаний и учения, пока за нее не взялась бабушка. Внучка сама в четыре года из любопытства научилась читать и писать по-печатному. К пяти читала бегло. Вот тут-то и началось! Настало время уроков немецкого по красочной, манящей книге «Лучшие сказки братьев Гримм».

Сначала сказку по-немецки бегло и с выражением прочитывала Буся. Тане разрешалось смотреть на картинки и следить за бабушкиным пальцем, скользящим по произносимым словам. Чужеземные слова шелестели, как невидимые змеи в осенней сухой листве: страшно и не разгадать, кто там – ужики или гадюки.

Потом Таня должна была сама читать непонятную сказку. Чтение ее отличалось от бабушкиного, как речь едва обученного говорить глухонемого ребенка отличается от речи профессионального оратора. Таня мычала, запиналась, останавливалась.

После первого прочтения следовало второе, третье, четвертое… Слова произносились уже сами собой и некоторые даже почему-то делались понятными.

Далее полагалось отвечать на вопросы. И тут выяснялось, каким умственным убожеством наделена несчастная внучка, о чем кровиночке сообщалось незамедлительно. Сначала на русском, потом, видимо, для большей доходчивости, на идиш, который Таня легко отличала от немецкого из-за кардинально различных интонаций, присущих этим, во многом друг на друга похожим, языкам. Кроме того, немцы явно не вставляли в свой лексикон русские слова. Таким образом, когда речь бабушки звучала развязно и немецкие слова, произносимые не так, как положено в «высоком немецком», а весьма искаженно, мешались с русскими, Таня догадывалась, что начался идиш, и внимательно прислушивалась.

– Wo wohnte die Grossmutter? [5] Отвечай! Как не поняла? Wo wohnte die Grossmutter не поняла? Что ты тогда поняла? Не капай мне на копф! [6] Что я тебя спросила? Отвечай по-русски! Где жила бабушка? Отвечай, гройсе знаток, [7] где жила бабушка? Отвечай по-русски!

– На другом краю леса, – отвечала Таня, зная «Красную Шапочку» из других источников.

– А теперь по-немецки то же самое! И бекицер!

5

Где жила бабушка? (нем.).

6

На голову (идиш).

7

Великий знаток (идиш).