Новый дом с сиреневыми ставнями

Лифшиц Галина Марковна

Таня знала, что именно сейчас, именно в эти дни должна написать про то, что составляет ее собственные истоки.

Про другую силу, пришедшую на помощь гибнущей Нинкиной семье. И про Тайбелэ, мать Рахили, в честь и в память о которой и получила Таня свое имя.

Она писала. Ей никто не мешал. Забиралась высоко-высоко. Ветер приносил откуда-то слова и воспоминания о том, чего с ней не было, но что она знала и видела.

Другая сила

– Тихо! Тихо! Пусть! Пусть! – подает бабка знаки: палец к губам прикладывает, рукой отмахивается.

Ночью залезли воры. Дверь хорошо была закрыта, на

огромную железную скобу. Подергали, поковырялись, потоптались. Потом тишина. Думали уже – ушли. Нет. У окна принялись копошиться. Выставили оконную раму. Забрались внутрь. Принялись шуровать. Нинка, старшая, одиннадцатилетняя, все порывалась бежать, кричать, звать на помощь. Опытная в потерях на тернистой жизненной тропе, бабка Поля при первых шорохах под окном велела всем молчать и не дышать: пусть уносят все, что пожелают. Главное, чтоб живыми оставили. Лежать надо было неподвижно в углу под тряпьем, которое одеялом никто бы не посмел назвать, так и говорили: лезь под тряпки.

Воры делали свое дело тихо, чтоб никого не разбудить: боялись, видно, что придется убивать, если кто проснется.

Брать у них было нечего. Из еды вообще не оставалось ничего. Только в подполе картошка и бадья с кислой капустой. Одежда-обувь – лохмотья. Совсем бедные сделались из-за чего-то очередного, что тогда в государстве придумали. Отца два года назад загубили, младшего наследника не дождался. Через два месяца после отцовой погибели родилось его последнее дитя, Глебка. Десять сирот оставил на этом свете, мать да еще вот бабку Полю. Бабка Поля – главная сирота. Малые вырастут, заживут как ни в чем не бывало, а ей в конце жизни вместо мужика здорового горбатиться, вот какая напасть! Только долго жалеть себя, сироту, бабке не пришлось: мать работала, а на Поле оставались все десятеро. Уследи за ними, накорми, обстирай! Откуда что возьмется, если слезы лить? Бабка возилась целыми днями без передыху и все повторяла: «Ничего! Перетерпим! Будет другая сила! Вернется! Вот как дойдем до последнего, так другая сила появится». Нинке думалось, какая она, другая сила? До какого «последнего» им дойти надо? Вроде уже и надеть нечего, и есть все время хочется. Что же такое «последнее» тогда? Пусть бы уж все оставалось как есть.

Только кто тебя спрашивает, хочешь ты перемен или нет? Вот воры сейчас, озноб ледяной и слепая тоска.

Главный страх заставлял трепетать от того, что воры, не найдя ничего, обидятся, рассвирепеют и примутся все-таки с досады терзать их ради утешения.

Когда что-то металлическое дрынькнуло и задребезжало, всех подтряпочных обитателей охватил горький ужас. Стало понятно: воры нащупали самовар. И уносят его.

Самовар давал им силы жить и верить в конец плохого. Они из него пили чай. Чаем была кипящая булькающая вода из сияющего крана. Нинка потом долго-долго считала, что кипяток и чай – одно и то же. К настоящему чаю не могла привыкнуть.

Они начищали самовару бока, а он в благодарность отражал их всех, показывая, какими они будут, когда вырастут и станут есть сколько захотят. Щеки у всех делались толстые, а глаза превращались в узенькие щелочки. И из этих щелочек сиял в благодарность самовару смех.

А теперь воры забирали их радость себе.

И надо было молчать. Себя Нинка не жалела и за себя не страшилась: пусть убивают. Она уже устала от голода и все в жизни повидала. Картошку сажала, окучивала, выкапывала наравне с матерью. Мать, работая по хозяйству, все наставляла Нинку, как растить младших, если она не выдержит и загнется.

– Ага, – думала Нинка, – ты нарожала, а я растить буду! Ага!

Но все же слушала, что ей придется делать. На всякий случай. Младших бросить на произвол судьбы она и мысли не допускала: они были совсем ни в чем не виноваты.

И самовар она предала, не бросилась выручать, из-за малышей. Они дрожали у нее за спиной и старались молчать изо всех сил.

Воры наверняка были не из своих, пришлые. Свои бы к ним не полезли – не стоило трудов и нервов.

Она лежала, как каменная, и думала, что воры заранее обдумали, дом их выбрали. Представляла, как идут они, не на станцию идут – ночью поездов нет и укрыться там негде, а тащат их сокровище через лес, потом на лодке переправляются на другой берег реки. Оттуда на автобусе в город. Она мысленно старалась сделать ворам ношу потяжелее, а дорогу – просто невыносимой. Бревна по пути валила, канавы рыла, чтоб не ушли они далеко, дух свой нечистый бы испустили.

Только под утро разрешила бабка Поля вылезти из тряпичного убежища. Младшие спали, довольные сном. Нинка с бабкой взялись ставить на место раму. Она и так была без стекла, куском фанеры забитая.

Нинка ждала мать со станции. Та работала в ночную смену и возвращалась домой поутру. Вчера давали получку. Значит, мать приедет с едой. Сели бы они вокруг самовара, смотрелись бы в его бока… А теперь надо было найти слова, чтоб рассказать про воров. И чтоб мать сразу настроилась на хорошее, раз все живы, а не принялась бы по самовару убиваться.

– Начнет реветь, уйду насовсем, – думала Нинка, злобой заглушая тоску по украденному семейному счастью.

Мать она увидела издалека. Та шла, сгибаясь под тяжестью мешка. Что это она удумала такое тащить? Стонет, что сил нет, а удумала! Мешок Нинка заприметила сразу: из такого мешка у Любки-соседки платье пошито. Нарядная Любка, нарядней всех в классе. Одна у матери. Да еще и с отцом живут.

Нинка, заглядевшись на мешок, мечтать о платье для себя не смела. Отстраненно любовалась.

Идти навстречу матери не хотелось: придется говорить о ворах, слушать причитания. Пусть мать пока порадуется, что домой возвращается, да не с пустыми руками.

Мать тяжело шла и что-то говорила неясное. Вроде песни какой. Наконец слова прояснились:

– Муха-Муха, Цокотуха, позолоченное брюхо… Пошла Муха на базар и купила самовар, – вот что мать все время повторяла, улыбаясь незнакомой улыбкой.

– Ой, – трепетала Нинка, – ой-ой-ой.

На крыльце мать не задержалась, хотя обычно, возвращаясь, любила присесть на ступеньку и перевести дух перед работой дома. Она прямым ходом пошла к столу и взгромоздила на него свою ношу.

Нинке сделалось неимоверно страшно, что сейчас мать прозреет, сообразит, что самовара нет, и начнется.

Мать же торопливо развязывала узел мешка, ни на что другое не отвлекаясь. Улыбка и выражение приятной тайны украшали ее лицо. Нинка любовалась мешком и матерью, забыв о беде.

Развязанный мешок опал.

– Ой! – вдохнула Нинка, не веря себе.

На столе, на законном своем месте стоял их самовар.

И тут мать заговорила, как запела:

– Заколотило меня ночью, заворочалось сердце о вас. Или, думаю, заслонку раньше времени задвинули, угорят. Или огнем баловались. Все огонь мне перед глазами сверкал. Желтый огонь. И не стала я ничего покупать, поехала на первом поезде домой. Ничего, на картошке продержимся день, лишь бы сердце отпустило. В поезде места себе не нахожу, вышла – бегом с платформы. За крапивой, гляжу, мужики спят. У одного сапоги худые, пальцы черные торчат. Страшно мимо них идти, а куда денешься, другой тропки нет. Вдруг мне как огнем по глазам: блеск желтый, что всю ночь мерещился. Самовар наш у них в головах! Мешок-то спустился, он и сияет. Домой просится. Напугалась я: с вами не сотворили чего? Кричать-звать некого. А эти спят, развалились. Уморились воровать-то, поди. Вот я – хвать! И потащила. Отбежала, узел завязала.