Новый дом с сиреневыми ставнями
Шрифт:
– А были у нее детки с тем, нелюбимым? Он был плохой, обижал ее?
– Про деток не написано. Может, и были. Хотя, если бы были, она по тому, глупому, так не тосковала бы, времени бы не было. С вами ведь то одно, то другое, не поскучаешь! А муж ее был как раз очень добрый, любил ее, баловал…
– Ну и пусть бы она его полюбила, хорошего.
– Может, еще полюбит, – обещала добрая тетечка.
– Ты до этого места не дочитала, да? – допытывалась Тайбелэ.
– Где мне дочитать? Видишь, сколько дел. Вот ты научишься читать, все узнаешь и мне расскажешь.
Так Тайбелэ
Про счастливый конец всего плохого Тайбелэ давно знала, просто наблюдая за ходом вещей. Вот, например, как страшно бывает во время грозы! Их домик облепляет тревожная мгла, земля содрогается, кажется, что даже печка ходуном ходит, а через некоторое время смотришь – опять солнышко. И даже лучше, чем прежде: травка умытая, блестит, на листиках и внутри цветочков сияют драгоценные камушки-капельки, оставленные дождем, воздух свежий, душистый, и птички поют веселее, чем раньше!
Или взять ночь: какая тоска ложится на сердце, когда она подкрадывается, так жалко становится, что вот сейчас проглотит она, заберет в свой плен навсегда еще один ясный денек жизни, и никак ее не отгонишь, и никуда от нее не спрячешься! Но свет-то все равно оказывается сильнее, он возвращается и прогоняет ночь, какой бы черной и страшной она ни казалась.
На смену морозу всегда приходило тепло. На смену душной жаре – прохлада.
Вот как все было мудро задумано, и нечего печалиться по пустякам, надо только уметь переждать, перетерпеть, в том, что кажется плохим, суметь найти хорошее, не торопя и не упрекая время и судьбу.
И, словно в благодарность за такое понимание, время берегло и щадило детство Тайбелэ – тянулось медленно-медленно.
День за днем, не спеша набухали почки на деревьях, вынашивая своих зелененьких деток, медленно вылуплялись нежные пахучие листочки, и постепенно жалкие голенькие дрожащие веточки деревьев принимали достойно-царственный вид, становясь все увереннее в кроне великолепного лиственного наряда.
В таком роскошном виде деревья брали под свое покровительство птиц. Птицы вили гнезда и дожидались, когда вылупятся их писклявые детки, вечно просящие чуть-чуть-чуть есть-есть-есть.
И почему только взрослые вздыхали: «Ах, как быстро летит время!» Ведь с момента прихода весны до ее торжествующего перехода в лето успевали народиться и стать совсем большими котята. Их появление в мир слепенькими, их беспомощное сонное младенчество под боком у мамы-кошки, их одуванчиково-пушистое игривое детство, их первая самостоятельная отроческая охота – все вмещалось в одно время года, ну разве это короткий промежуток?
Жизнь делала все медленно, основательно, неторопливо. Только тогда все получалось правильно и красиво. Тайбелэ не любила, когда ее подгоняли: «Одевайся скорее, замерзнешь; ешь скорее, остынет; пей скорее молоко, пока парное». Нет, так не годилось. Она-то видела, сколько уходит труда и времени, чтобы получилось молоко.
По утрам, рано-рано, они вели Буренку к пастуху в стадо. Пастух шел со своими подопечными далеко-далеко, где была самая вкусная и сочная травка, где цвел самый душистый клевер. Вечером Тайбелэ с тетей поджидали свою коровушку-кормилицу у калитки. Буренка ступала еле-еле, вымя ее было огромным и мешало двигаться легко, как утром. Все соки трав и цветов, съеденных за день на далеком благодатном пастбище, становились белым густым Буренкиным молоком, которое еще надо было выдоить: хорошенько, без остатка, чтобы у коровы нигде ничего не застаивалось, чтоб ни капельки молочка не пропало зря.
Тетечка любила коров, несмотря на причиненное ей когда-то зло. Она жалела их и называла терпеливицами. К ним, бедным, приставали кусачие кровопийные мухи, а они только и могли, что отмахиваться хвостом. Все хозяйки в округе перед тем, как доить, подвязывали своим коровам хвосты, чтобы, не ровен час, их самих не отхлестали вместо мух во время доения. Тетя никогда этого не делала:
– Мне что? Я потерплю. А ей? Стой неподвижно, чтобы нас накормить, да еще и от мух не отбейся?
Разве Буренка не понимала, что ее жалеют? Разве не давала им самое вкусное молоко?
Можно ли хлебать такое молоко, как простую воду? Можно ли торопиться, когда чувствуешь удивление и благодарность каждой его капельке?
Время не прощает спешки. Оно отнимает у суетливого самые прекрасные моменты. Тот, кто думает все успеть, пропускает самое главное.
Чего стоит каждый зимний день, который почему-то называют коротким! Если утро ясное, солнечное, можно целую вечность кататься с горки на санках. Снег визжит и разлетается под полозьями, далекий белый горизонт слепит даже почти совсем зажмуренные глаза. Когда перед снегопадом наступает сонно-ватная тишина, можно заранее выйти на крылечко, чтобы дождаться сказочного танца беленьких мушек. Потом поймать снежинку, прекратить ее медленное падение, посадить на варежку и разговаривать с ней долго-долго, как со звездочкой в небе, откуда спустилась эта легкая малютка посланницей тех больших светящихся небесных звезд, оставшихся в недосягаемой вышине неба, затянутого тучами.
Главное – не дышать на маленькое звездное чудо, иначе оно пропадет, исчезнет. Тогда смотреть на себя снежинка позволяет часами, сверкая, переливаясь, дрожа каждым своим узорчиком, каждым лучиком рассказывая, до чего же хорошо там, в вышине, какие там покой и чистота – там, там, где давно поселились братик и мамочка.
Бесконечным зимним вечером наступит сладостное время чтения. Буковки, как добрые знакомые, будут раз от разу все послушнее складываться в слова. Счастливая тетя примется нахваливать свою деточку, пророча:
– Выучишься, уедешь отсюда, как твои сестрички, поедешь в Москву или в Санкт-Петербург, а то и в сам Париж или в Женеву. Только уж там надо уметь по-французски.
– Я от тебя никуда не уеду, – жмется к ней, утешая, малышка.
– Нет, обязательно уедешь! Должна уехать! Здесь – что? Разве найдешь дело для такой умной головки?
– Мы будем по дому работать, читать вечерами. С тобой, – предлагает самый праведный путь Тайбелэ.
Но тетя твердит настойчиво, внушая, убеждая:
– Уедешь! Уедешь! Должна! Жизнь увидеть должна! Все, про что в книжках пишут.