Новый дом
Шрифт:
Оба смутились и немного испугались.
Первым опомнился Тимофей.
– Ага…
– Угм, – в тон ему ответил Кузьма Андреевич.
– Та-ак, – протянул Тимофей, занося на крышу ногу в расхлябанном ржавом сапоге.
– Эдак.
– Оно, конечно…
– Ну что?..
– Да вот порубил, окаянный!
Тимофей пошел исследовать крышу. Кузьма Андреевич ревниво следил за ним, и все ему казалось, что Тимофей шагает слишком тяжело и еще больше разворачивает прорубины.
– Чтой ты, Кузьма, в птичье сословье записался? – сказал Тимофей. – Эк тебе, милый, рожу-то перекосило. Ай ночью лазил на крышу да загремел отсюдова?
Кузьма Андреевич, неловко оттопыривая зад, спустился с лестницы и ушел, поддерживая ладонью вздутую щеку.
Он шел будто бы к своей избенке, а когда хрулинский дом скрылся за деревьями, свернул и быстро зашагал в правление колхоза.
– Здравствуй, Гаврила Степанов!
Председатель поднял стриженную лестницей голову. На столе перед ним лежала толстая тетрадь в клеенчатой обложке. В последние месяцы он не расставался с ней, что-то записывал, высчитывал, чертил, но никому не показывал.
– Эх, – вздохнул председатель, жесткие короткие волосы скрипнули под его загрубевшей ладонью. – Эх, темнота наша! Сбежал счетовод, дезертир колхозного фронта, щучий сын! Не хотят жить счетоводы в деревне, театров им здесь нет! Что тебе спонадобилось, Кузьма Андреевич?
– Да вроде бы ничего. Проведать зашел. Как оно, здоровьишко-то?
– Да ничего.
– А я все зубами мучаюсь.
– Ишь ты, – равнодушно сказал председатель, продолжая писать.
По его небритой щеке, отливающей медью, ползла большая муха. Скривившись, он дул, пытаясь согнать ее.
– Собрание-то когда? – спросил Кузьма Андреевич, зажмуриваясь от нестерпимой боли.
– А что?
– Надо бы… Всякое там. Вопросы.
Помолчав, Кузьма Андреевич осторожно добавил:
– Крыша опять же…
– Какая еще крыша?
– А на хрулинском доме. Порубил ее Хрулин…
– Так что?
– Чинить, мол, нужно.
– Кого вселим, тот пусть и чинит.
Колени Кузьмы Андреевича дрогнули. Он ответил не сразу, чтобы не выдать волнения:
– То-то… Пусть уж новый хозяин чинит.
– Безусловно.
– Вот и я эдак же говорю мужикам, что безусловно, – ответил Кузьма Андреевич, с видом величайшего безразличия разглядывая потолок. – Опять же – кого вселять?
– На собрании обсудим.
– Во, во!.. Я эдак же говорю, – на обсуждение, мол, надо. Кто, значит, беднейший.
– Беднейший, в работе наилучший, у кого жилье плохое, – сказал председатель.
Муха слетела с его щеки, пересекла – золотая – солнечный столб, угодила с размаху в паутину и забилась с тонким, звенящим зудением.
В окно, загораживая солнце, всунулся малахай Тимофея.
– Гаврила, – обратился он к председателю, – хрулинску-то крышу будем чинить?
– Вы что, сбесились с этой крышей! – закричал председатель и сердито швырнул ручку. – Спокою нет мне от вас!
Тимофей заметил Кузьму Андреевича. Ехидная бороденка Тимофея дрогнула.
– Чтой ты, Кузьма, ровно заячьи ноги заимел. Везде вперед поспеваешь.
4
– Тимофей цепляется, – сообщил Кузьма Андреевич старухе.
Зуб расходился все злее. Правая сторона лица отнялась целиком.
– Сходи к Кириллу, – сказала старуха. – Отдай ему рубль, хапуге. Третью ночь не спишь.
Но Кузьме Андреевичу было жалко рубля. Старуха прогнала его почти силой. Он спустился по огородам. Внизу, прислонившись к ветлам, стояла хибарка Кирилла, вечерняя тень накрывала ее.
Кузьма Андреевич постучал.
– Войди с богом, – ответил старческий голос.
Кирилл – божий человек, местный молельщик и знахарь, сидел на скамейке под образами. Костным лоском отблескивал его желтый сухой череп, по затылку бежала, точно привязанная к ушам, тонкая седая кайма.
Он улыбнулся, сощурил бледные глаза, и все обличье его стало благостным, как икона.
– А я все молюсь, – радостно сообщил он. – Я все молюсь. Садись, золотой, помолимся вместе.
– Зуб вот, – мрачно ответил Кузьма Андреевич.
Кирилл сочувственно заохал и проворно достал с божницы темный пузырек.
– Из Ерусалима, – шепотом сказал он крестясь, – из самого Ерусалима!
Он отлил несколько капель в другой пузырек, поменьше, и подал Кузьме Андреевичу.
– Монашек принес один. Давай три рубля.
Они торговались долго. Наконец знахарь скинул рублевку.
Кузьма Андреевич тут же вылил содержимое пузырька в рот и, глухо замычав, пошатнулся. От холодной воды зуб рвануло, в глазах, как выстрел, мелькнули красные жала.
…Зуб болел еще четыре дня. Наконец опухоль прошла. Мысли Кузьмы Андреевича прояснились.
Его извечная мечта была теперь доступной и совсем близкой.
Вот он стоит на пригорке, новый хрулинский дом, на кирпичном фундаменте, под железной крышей, с красными разводами на ставнях. Он овеян влажным зеленым дымом весенних берез, над ним в бледном небе кучатся взбитые облака, и так четко виден на их белизне железный петушок – флюгер. Кузьма Андреевич хорошо знал всю историю этого дома – он был сложен из самых лучших сосновых бревен, полы настелены в два ряда, дубовые балки, раскорячившись, держат потолочные перекрытия.
Когда у Хрулина не хватило денег на покупку железа для крыши, он потребовал с Кузьмы Андреевича старый долг. Пришлось отвести на базар корову и тройку овец. Теперь Кузьме Андреевичу казалось, что он, больше всех претерпевший от Хрулина, имеет самые неоспоримые права на этот дом. Но Тимофей Пронин думал, очевидно, иначе и не скрывал своих намерений справить в ближайшие дни новоселье.
«Не поддамся!» – думал Кузьма Андреевич. Для начала он решил перегнать в работе всех колхозникоз. Возили жерди крыть скотный двор и сараи. Кузьма Андреевич трудился до поздней ночи. В три дня Кузьма Андреевич наворотил огромное штабелище жердей. И хотя Скорпион воровал у него жерди целыми десятками, все признали Кузьму Андреевича первым ударником. Он окончательно утвердился в этом звании после ремонта силосной башни. В ней проступила вода, прошлогодний силос испортился, и нельзя было заготовлять новый. Раскинув мозгами, Кузьма Андреевич прокопал переплет канавок и отвел воду.