Новый Мир (№ 1 2000)
Шрифт:
Светоносность славы как библейская традиция: «Облако в славе лучей» (Ахматова).
По Проклу золото — это отвердевший в земле солнечный луч.
…Библейский образ — в горниле огнем очищаемого и испытываемого золота. Этот образ «был принят близко к сердцу» ранним христианством.
…Мудрость — свет — слава — пресуществление — нетленность — все суть свойства золота.
12 апреля. 50-е заседание Клуба книголюбов в ЦДЛ.
Неисповедимы пути психологии слушателя.
— Южаков в Швейцарии воспитывал племянников председателя Государственного
Слышится заливистый женский смех. Кто объяснит его причины?
Впереди, в самом первом ряду, прямо под ногами президиума, сидел самый подлинный, настоящий герой «Скверного анекдота» — не повести, а фильма 1969 года. Каждая часть лица жила у него отдельно — и как жила!
13 апреля. Доклад Натана в Пушкинском музее. «Пиковая дама».
— …Пушкин никогда не идет лобовым путем. «Случай!» — говорит у него Германн, а казалось бы, он должен быть ближе к мистике…
…Полетели вдруг, побежали сухим горошком слова «необходимость», «случайность» — слова сорокалетних людей.
И робко поплыли слова, пятьдесят лет пролежавшие в памяти семидесятилетних, упрятанные от посторонних взоров: «мистический опыт», «прозрение».
16 апреля, Стромынка.
За темно-красным куполом диспансера открывалось голубое, яркое небо — той нарядной, слегка олеографической голубизны, какой бывает оно только в Москве и никогда не бывает в деревне, где нет городского резкого контраста между природой и неприродой, нет рамы для кусочков природы, как в городе.
27 мая. Отчетно-выборное собрание. Доклад Наровчатова.
…Если литература вызвала одобрение партии, значит, она его заслуживает.
…Первостепенные величины — Бунин, Куприн, Шмелев, Бальмонт.
…Необходимость антикапиталистического романа. Это самое уязвимое звено в нашей литературе (а Кочетов?..).
Иностранная комиссия разрабатывает практические меры для выполнения этой задачи.
…Рассказов мало, и эту прореху надо латать (почему?).
(Торжественно.) Перехожу к основным задачам организации.
2 июля. Опять статьи под названием «Бессмертие» прежде, чем замуровали, опять хотят уверить, что смерти нет, хотят, чтобы не успели расстроиться.
Похороны космонавтов
Келдыш — мягким, медовым голосом, интонации дьячка, обволакивание. Энергично, без реверансов, ни на кого не глядя (а Б. поглядывает на него — едва ли не подобострастно) говорит Шаталов. Под конец только с жестковатой интонацией: «Заверяем… будем и дальше».
Терешкова стоит среди космонавтов как муза скорби, причесанная пышно, с проваленными глазами…Глаза двенадцатилетней дочери Добровольского.
Разговоры
9 июля. Взрослые женщины разговаривают как дети:
— Она меня не поняла. Люська и Нина — эти меня давно поняли, а она нет…Положит нога на ногу и говорит: «Я в этом году думаю строить курс совсем по-другому… Буду больше давать теории…» Люська и Нина ничего, а я, конечно, завелась. Я вообще от таких вещей сразу завожусь.
(Ей под сорок,
13 июля. Во дворе Чистого переулка, на скамеечке. Несколько женщин в серых вязаных платках, повязанных точно так, как тридцать — сорок и более лет назад.
— …А махотки наставят — кто топленое, кто какое.
— А теперь — что ты! — чашку чаю-то не дадут.
— …Вот помреть кто — один несет, другой несет…Корова-то яловая, а то не отелится. Так все несут. У нас был острог — тюрьма — не знаю, цел ли уж — трехэтажный. И к Рождеству, и к Пасхе — кто яичко, кто творожку — всегда носили. А сейчас! Бывало, скажет мама — пойдем, обязательно надо снесть.
— …Пойти чулки одеть — ногам-то холодно.
— …Пока я не намажу — не усну.
— А у меня вроде ничего нет, нет ничего, а вот потянуться хоцца — так и сведет, как ремень сделается, я прямо заплачу.
— …Вот так, дорогая моя.
— Лето… зима завьюжит — и не выйдешь.
Вы ныряли в длинную, как тоннель, прохладную и грязную подворотню — и в узком тесном дворе прямо на вас вылезали огромные, старые, высоченные, буйно облитые июньской листвой московские тополя и липы.
Петр-Павел день убавил (12 июля).
На одной скамейке, на круглом крохотном скверике сидели старушки, а с другого крыльца, в другом конце двора, слышался охальный гогот — будто задержавшийся здесь с двадцатых годов.
— …Когда нас громить будут — не знаю. Когда наш дом-то громить станут?
А на уголке, у кирпичного — тюремного темно-красного кирпича — дома висело белье — большие белые простыни. Всему нашлось место.
Здесь всегда было тихо. Шум улицы не долетал сюда совсем. Букашки какие-то валились на голые руки. Розовели на просвет нежно-зеленые носики в гуще кроны.
14 июля. Вдовы цеплялись за меня своими хладеющими руками; слабыми телами они старались прикрыть тени своих мужей, защитить их, недобравших славы при жизни, от бесстрастия исследовательского разума, потому что бесстрастию этому приличествовало появляться лишь вслед за славою, иной порядок был безнравственен.
15 июля. Коломенское.
С XIV века здесь княжьи хоромы. Приказные палаты XVII века. Здесь судили за медный бунт.
Изразцы: «Восток и Запад» — два голубка летят друг от друга. «Дух мой будет сладок» — букет. Два горящих полена — «От многого потирания является огонь». Голубок летит от древа — «Не вскоре поймаюсь». Конь идет через игрушечный огонь — «Неробкая верность». Юноша и девица — в эллинско-русских одеяниях под деревом: «Любовь нас рожигает».
17 июля. Это был хорошо знакомый мне взгляд — неподвижный, вдумчивый, спокойный, лишенный зависти и любых других страстей и наполненный одним лишь привычным терпеливым вниманием. Так смотрят в вагонах поездов и метро, на длинных эскалаторах, в автобусах — везде, где люди поневоле оказываются на какое-то время друг перед другом, незамужние женщины на женщин с обручальным кольцом на худых и пухлых, на смуглых и розовых пальцах.