Новый Мир (№ 1 2000)

Семидесятипятилетний младенец вышел из пелен, наветов не боясь, ни сплетней, не заголублен, убелен 5 сединами, суров и весел. Огонь из распаленных чресел в порыве праведном сперва вспорхнул — и голову повесил, но, встав на место, голова 10 подъемлется на подвиг снова. Пускай от Рождества Христова последний, наступая, год тысячелетия второго несметные даров и льгот 15 подносит множества на блюде

с каймою голубой, во груде которых выбирать вольно, внимания на то, что люди несмысленные все равно 20 рекут, не обращая слишком. О новый мир! своим умишком живи безоблачно, презрев писк, полевым присущий мышкам, и — львам ливийским сродный — рев, — 25 при всем несходстве оба дики. Хвала Всевышнему Владыке! провидящему наперед: зачем волнуются языки, о чем безмолвствует народ, 30 какая победит идея. О благе подлинном радея, Господня данница — борьба — ни эллина, ни иудея, ни властелина, ни раба 35 не различает на широком пространстве царства, где пророком один становится изгой; преображаясь ненароком, небес избранником — другой; 40 творится праведником третий. Сквозь толщу двух тысячелетий ты, новый мир, как старый миф, из тесных выпутавшись нетей, кору земную проломив, 45 возрос и вспыхнул пышным садом, где горький плод и сладкий рядом, где ум соседствуют и чушь, как ночь со днем и жар со хладом, — священной связи не нарушь! 50 единство сохраняя цели. В начале мира, при конце ли — всегда неравнодушных муз сладкоголосо хоры пели, печалей облегчая груз; 55 на поиски пускаясь поза — вчерашних дней, из недр навоза таскали жемчуг петухи, — стихов рифмованная проза и прозы вольные стихи 60 да не грозят тебе потопом! Ямбическим четырехстопом я возглашаю, не пою, к обратным прибегая тропам: тебе ли, новый мир — в бою 65 неторопливый вождь, невесте жених нетерпеливый — вместе, за: «Возродись или умри для жизни вечной!» — не из лести знамена, звезды, октябри, 70 народов дружбы пальму дали? Так на суворовской медали написано: «Сим победих!» — без продолжения, но дале развенчивает оду стих — 75 созвучный первому — последний. М. А.

Самолет свалился на голову — беззвучно выпал из низких немых облаков, растопырив, как кошка лапы, колеса шасси. Грузно ударившись о мокрый бетон, он взревел, жалуясь и страдая, но скоро замолк, помертвев, став просто железом.

Незамедлительно к его толстому боку прилепились два трапа, и по заднему стали спускаться немолодые, но стройные, хорошо одетые, с мягким загаром на лицах, улыбающиеся господа, которых дожидался внизу длинный аэропортовский автобус; передний трап оставался пустым. Тому, кто должен был выйти из открытой двери первого салона, предназначался стоящий прямо у трапа розовый «роллс — ройс», изящный и церемонный.

Но почему — то из первого салона никто не выходил…

За «роллс — ройсом»

стоял огромный, черный, с тонированными стеклами, несколько зловещий «шевроле — субурбан». Рядом прохаживались и недружелюбно поглядывали по сторонам широкоплечие парни со стрижеными затылками и устрашающе мощными шеями — все в черных двубортных костюмах. Поставив ногу на подножку «субурбана», что — то кричал в трубку мобильного их начальник — пожилой, седой, пунцоволицый. Он кричал и от крика еще больше пунцовел лицом.

А из первого салона так никто и не выходил…

Седой кричал, парни нервничали, напряжение росло. Только господа из второго салона продолжали улыбаться и смотреть на пустой трап, на парней, на «роллс — ройс». Иностранцы — они улыбались даже тогда, когда седой вдруг громко и хлестко выматерился…

И одновременно в темном овальном проеме появился тот, кого все ждали. Это был мальчик… И это ему предназначался розовый «роллс — ройс», и это его собирались охранять бравые секьюрити, и это к нему бежал Седой с невесть откуда взявшимся огромным букетом цветов в руках…

Выходил он как — то странно, боком, словно не желая этого делать, — его буквально выдавливал сзади здоровенный охранник с коротким ежиком рыжих волос, в маленьких черных очках.

Невысокий, хрупкий, он был очень красив, этот мальчик или, точнее, юноша, похожий на мальчика. Его можно было бы даже назвать смазливым, если бы не глаза — не по годам серьезные и усталые. Он был одет в нелепую красную курточку с вышитыми золотом на нагрудном кармане тремя горными вершинами, в узкие короткие брюки и в большие, похожие на клоунские, ботинки.

Загадочный юноша задержался на верхней площадке трапа, вдохнул сырой, пахнущий жженым керосином воздух, криво улыбнулся и легко и беззвучно, словно полетел, побежал вниз.

За открывшимися воротами аэропорта их дожидался гаишный «форд». Включив проблесковые маячки и взвыв сиреной, он повел «роллс — ройс» за собой. «Субурбан» шел последним. Сидящие в нем парни молчали, сжимая в руках черные автоматические винтовки.

Седой расположился в «роллс — ройсе» рядом с водителем в форменном черном кителе и такой же фуражке с лакированным козырьком. Расстегнув плащ и вытирая носовым платком лицо и шею, Седой шутил и сам же смеялся. Водитель, однако, оставался невозмутимым, ни на мгновение не отвлекаясь от дороги.

Молодой человек сидел в углу, маленький и неприметный. Из — за глухой прозрачной перегородки он не слышал шуток Седого, да они его, похоже, и не интересовали. В глазах молодого человека были усталость и безразличие.

Они не стали въезжать в Москву, но внимательно и молча смотрели на нее, пока Москва была видна: парни с винтовками, Седой, даже водитель «роллс — ройса» коротко глянул назад.

Москва была огромная, зловещая, живая.

А молодой человек смежил веки — Москва его не интересовала.

На Симферопольском шоссе гаишный «форд» сменила гаишная же «Волга», и они взяли направление на юг.

Время от времени молодой человек открывал глаза и равнодушно, бесстрастно смотрел в окно, за которым появлялись и исчезали в сереющем воздухе приметы убогой российской жизни: бесцветные поселки с черным дымом из трубы котельной, безлюдные, словно вымершие, деревни, бабы, торгующие по обочине чайниками, полотенцами и рыбой.

В одном месте их маленькая колонна сбавила скорость почти до нуля — на дороге горел, чадя, перевернутый автомобиль, сгрудились машины и озабоченные люди. Седой постучал в окно перегородки, стал показывать пальцем на происходящее и что — то кричать, радуясь аварии, как ребенок. Молодой человек лишь мельком взглянул туда, а потом внимательно посмотрел на Седого и усмехнулся краешками губ.

Ведомые меняющимися гаишными автомобилями, они мчались на юг всю ночь. Печальные среднерусские пейзажи сменились пустынными далями. Седой спал, уронив голову на грудь; молодой человек, напротив, оживился, пристально вглядываясь сквозь стекло в плоское безлюдное пространство…

На рассвете «роллс — ройс» и «субурбан» въехали в распахнутые ворота просторного «новорусского» имения. Напротив огромного и довольно безвкусного, с колоннами по фасаду, особняка в окружении многочисленной прислуги замерли его хозяева: муж и жена Печенкины, Владимир Иванович и Галина Васильевна.

Он, большой, сильный, в ярком спортивном костюме, стоял босиком на росной холодной траве.

Она была одета элегантно и со вкусом в костюм неопределимого цвета и выглядела так, будто сейчас здесь не рассветное утро, а званый вечер, светский прием.

В его глазах были радость и веселье, в ее — грусть и даже немного печаль.

— Мама, — прошептал мальчик, выскочил из остановившейся машины и стремительно побежал к женщине. Они обнялись.

— Мальчик… Илюшенька… Малыш… — шептала Галина Васильевна, и из ее красивых с длинными ресницами глаз выкатились две прозрачные слезы.