Новый мир. Книга 1: Начало. Часть вторая
Шрифт:
Несмотря на то, что «дикарей» и «сирот» распределяли по учебным отрядам и по комнатам в общежитии в случайном порядке, на деле они очень часто кучковались и старались держаться друг за дружку: детям пустошей порой нелегко было найти общий язык со сверстниками, проведшими детство в цивилизации, пусть и в нищете.
Однако я был «белой вороной» и для тех, и для других.
— М-да, — протянул Коул. — Если ты действительно намереваешься добиться скорейшего созвона, для тебя очень важно обойтись без дисциплинарок, парень. Тебе придется здорово постараться. У нас некоторые парни за все время учебы не заработали ни одного созвона — постоянно висела хотя бы одна неснятая дисциплинарка.
Ко
— Я заработал пять штук за неделю, — упавшим голосом ответил я. — И, насколько я понимаю, ни одного еще не снял. Я вчера несколько раз перечитывал этот ваш Дисциплинарный устав, но в нем сам черт ногу сломит! Хоть кто-нибудь из вас понимает, что там написано?!
На одном из занятий в рамках подготовительных курсов нам объяснили, что так сделано специально. Система правил и норм поведения в интернате была построена примерно так же, как законодательство государства, а система наказаний действовала аналогично системе государственной уголовной юстиции. Считалось, что отведав этого на собственной шкуре, ученики обретут правосознание, которое поможет им жить взрослой жизнью в цивилизованном обществе.
Нарушения делились на степени тяжести. Наименее тяжкие, совершаемые не систематически, можно было искупить простым отбытием наказания (например, плохо застеленная постель или оставленные не в положенном месте тапки были чреваты в первый раз лишь мелким физическим наказанием от дежурного). Более тяжкие нарушения разбирались с участием куратора. Их искупить было сложнее. Кроме собственно наказания, ученику предстояло некоторое время не совершать никаких новых нарушений, демонстрировать прилежность в учебе и хорошее поведение вне ее, чтобы куратор снял с них дисциплинарку.
Наличие неснятой дисциплинарки лишало ученика любых привилегий, таких как созвоны и участие в экскурсионных поездках за пределы интерната.
— Похоже, мне конец, — сокрушенно покачал головой я. — Петье взъелся на меня за то, что я отказался подписывать какую-то форму о том, что я отказываюсь от родителей. Теперь он сделает все, чтобы меня проучить! Не видать мне никакого созвона как собственных ушей!
— Думаю, ты не прав, Алекс, — ответил Энди с усмешкой, красноречиво сверкнул глазами. — Воспитатели не руководствуются личными симпатиями и антипатиями при наложении взысканий. Если ты будешь нарушать правила — твой куратор будет применять взыскания. Если нет — то нет. Все честно.
«Ну конечно!» — раздраженно подумал я.
Однако, поглядев на изменившиеся лица ребят, которые тут же примолкли, я пообещал себе в следующий раз быть более сдержанным в выражениях. К тому времени я уже понял, что никто из воспитателей не прослушивает наши разговоры круглосуточно, но их анализирует искусственный интеллект компьютера, который безошибочно фиксирует ключевые слова и словосочетания и сигнализирует о подозрительном содержании беседы педагогам.
Неосторожно брошенное слово способно было не только принести дисциплинарку сказавшему его, но и бросить тень на всех присутствовавших при этом. Поэтому с теми, кто не умел держать язык за зубами и позволял себе слишком многое в разговорах, никто не желал водиться — за исключением, разве что, доносчиков, которые радостно хихикали и поддакивали, а затем передавали содержание разговора куратору, надеясь заработать себе этим прощение какой-нибудь собственной дисциплинарки.
— Ты прав, Энди, — не веря, что я это говорю, произнес я. — Я погорячился и был несправедлив к своему куратору.
«Слышите, профессор Петье,
24 апреля 2077 г., суббота. 10-ый день.
Каждый следующий день, проведенный в полувоенных-полутюремных порядках интерната, приводил меня во все большее отчаяние. С каждым днем я ужесточался, обозлялся, но в то же время волей-неволей смирялся со своей судьбой.
Надежда поскорее поговорить с Робертом Ленцом и как-то разрешить это «маленькое недоразумение» исчезла. Я осознал, что даже если мне каким-то чудом и удастся заработать себе право на созвон, это совершенно ничего не решит. В лучшем случае я смогу узнать у Ленца какую-нибудь информацию о судьбе моих родителей. Но даже если он сможет сообщить мне хорошие новости (а я готов был молить об этом все высшие силы днями напролет) — родители все равно не смогут забрать меня отсюда. Мне предстояло провести здесь больше двух лет своей жизни, что бы я ни делал.
Размышляя над своей судьбой и думая, как мне выбраться из этого адского места в здравом уме, я решил, что единственный способ — это отрастить себе некий защитный панцирь, закрыться в нем, и сделать вид, что все происходящее со мной совершенно меня не заботит.
Моя свобода осталась за каменными стенами интерната, мне ее не вернуть, и мысли о ней принесут мне лишь тоску. Гораздо разумнее не подавать виду и даже не думать о том, что моя свобода кем-либо ущемлена — напротив, следует пытаться гармонично вписаться в здешние строгие порядки, убедить себя и окружающих, что я чувствую себя в них как рыба в воде.
Если я не буду высказывать ни тени неудовольствия здешними порядками, буду проявлять активность в обучении, труде и общественной жизни, завоюю уважение товарищей и благосклонность воспитателей, стану в будущем старостой своего отряда — моя жизнь, по крайней мере, будет чуть менее невыносимой, нежели она была бы, если бы я пытался быть бунтарем.
А значит, я буду паинькой. Я буду с гордостью носить ученическую униформу и уделять ее чистке не менее пятнадцати минут каждое утро и каждый вечер, как велят правила. Я буду добровольно заступать в трудовые наряды и работать в них с добросовестностью и сноровкой, чтобы получить положительные отзывы и избавиться от своих неснятых дисциплинарок. Я буду отзываться на кличку «Алекс» и даже сам себя так называть. Я буду беспрекословно подчиняться всем этим дурацким правилам, приказам и распоряжениям.
Пусть. Все это неважно. Я не Джером. Я способен на какое-то время забыть о своей свободе, сжать зубы, промолчать, потерпеть. Два с половиной года — это очень долго. Но это все-таки не вся жизнь. Следует смириться, что эти годы выпадут из моей жизни — и просто подождать, пока они закончатся. Другого не дано.
25 апреля 2077 г., воскресенье. 11-ый день.
Сегодняшняя проникновенная проповедь пастора Ричардса касалась отречения от такого страшного и разрушительного для человеческой души и социума греха, как похоть, ведущая к еще более тяжким грехам, таким как блуд, содомия и прелюбодеяние.
Не жалея сил и голоса, пастор красочно описывал, сколько бед и ужасов происходит с человеческими душами и телами из-за тлетворного воздействия чрезмерной страсти к совокуплению с себе подобными. Да что там отдельные души! Падение морали неизбежно приводит к разложению общества и, в конечном итоге — к полному краху и гибели. Воздержание же, воспитание в себе «светлых и чистых» мыслей, направление освободившейся энергии на созидание, познание мира — напротив, крайне положительно сказывается на построении высокодуховной цивилизации, справедливого правового государства и социального общества, которое, в идеальном его проявлении, олицетворяет царство Божие на Земле.