Новый старт

Уилсон Жаклин

Папа врубил музыку на бешеную громкость. Максик с Витой заскакали по комнате. Я тоже стала подпрыгивать. Бабушка тяжело вздохнула:

— Господи, Эм, ну что ты так топочешь? У меня статуэтки в шкафу дребезжат.

Я замерла на месте так резко, что чуть не вывихнула щиколотку.

— Нет, нет, танцуй, принцесса Эсмеральда, ты у меня легонькая, как фея! — сказал папа. — Дай мне руки, и мы с тобой спляшем веселую рождественскую джигу!

— Да уж, счастливого тебе Рождества, бессердечный мерзавец! — сказала бабушка и выбежала из комнаты.

Вита и Максик тоже застыли на месте.

— Нет,

нет, музыка еще не кончилась! Вы что, забыли, как играют в «Море волнуется»? — сказала Балерина.

И вот мы снова запрыгали, ничуточки не заботясь о бабушкином фарфоре. Потом Балерина научила нас играть в разные старинные игры — «визгучего поросенка» [1] и жмурки. Папа завязывал нам глаза моим вязаным шарфом. Балерина очень хвалила шарф и говорила, что ей тоже бывает нужен такой, когда она вместе с другими оленями тянет санки Санта-Клауса холодными зимними ночами.

1

Старинная английская игра. Участники садятся на стулья, водящий встает в центре круга, ему завязывают глаза и раскручивают. Он не глядя садится кому-нибудь на колени и говорит: «Поросенок, визжи!» Участник визжит, а водящий должен по визгу угадать, на кого он сел.

— Шикарный вязаный шарф, да к нему бы еще варежки для рожек, и клетчатые штанишки мне бы тоже не помешали! — сообщила она.

Мы все с хохотом повалились на ковер, и папа принялся тискать Виту с Максиком. Я засомневалась, не слишком ли я большая, чтобы играть в кучу-малу, но папа протянул руку и подтащил меня поближе.

— Пап, ты ведь на самом деле никуда не уйдешь? — шепнула я ему на ухо.

Папа приложил мне палец к губам:

— Ш-ш-ш, принцесса Эсмеральда! Не нужно обсуждать государственные тайны в присутствии принцессы Виты и принца Максика.

Больше я ничего не сказала. Держала все в себе до самого чая. Бабушка выложила на стол сандвичи с индейкой, пирожки с мясом и шоколадное полено.

— Только, ради бога, не объедайся, Эм. Может, лучше бы тебе обойтись простым хлебом с маслом, — сказала бабушка.

У меня внутри была такая пустота, что я готова была слопать все подряд. Но еда была какая-то странная — безвкусная, точно вата. И голова как будто ватой набита. Я ни о чем не могла думать. Все было как во сне. Вот я сижу, слизываю с пальцев шоколад, Вита с Максиком понарошку угощают Балерину, глупо хихикая, а мама ушла к себе в комнату и даже чай не стала пить.

Бабушка пошла к ней с подносом, но принесла его обратно нетронутым.

— Хочу к маме! — объявил вдруг Максик, сползая со стула.

— Нет, Максик, дай ей отдохнуть, у нее очень болит голова, — сказала бабушка.

— Это у меня болит голова от ее криков, — завела Вита и вдруг запнулась. — А сейчас ей уже лучше, пап?

— Боюсь, пока еще не совсем, принцесса, — сказал папа.

— Еще бы, — словно выплюнула бабушка. — Лживая свинья!

— Тише. Ты же сама велела мне подумать о детях. Не будем портить им праздник, — сказал папа.

Он очень старался — пел, танцевал и разыгрывал разные фокусы. Под конец Вита взвинтилась чуть ли не до истерики, Максик расхныкался. Тогда папа повалился вместе с ними на диван и заставил Балерину рассказать им длинную сказку о том, как она была маленьким олененком в Лапландии. Однажды в оленью школу пришел Санта-Клаус. Он разыскивал одаренных оленят. В школе были спортивные соревнования. Балерина мчалась, как ветер, и обогнала всех, хотя она была самой младшей из оленят и рожки у нее были малюсенькие, все в пуху, как почки у вербы. Мне хотелось тоже устроиться с ними и послушать, но я тихонько вышла из комнаты, прошла мимо бабушки, со злостью мывшей посуду в кухне, и поднялась к маме. Постояла у двери, прислушиваясь. Мне почему-то было неловко, и я никак не решалась войти. Вдруг услышала, как она там всхлипывает, чуть слышно, как Максик, и тогда я бросилась к ней. Мама прямо в одежде забралась под одеяло и свернулась комочком, промокшим от слез.

— Ой, мамочка, не плачь!

Я влезла к ней под одеяло и крепко ее обняла, как будто это она была маленькой девочкой, а я ее мамой.

Что мне делать, Эм? — простонала она. — Я не могу без него!

— Все хорошо, мам, все хорошо, — повторяла я, стараясь ее утешить.

Она вдруг рассердилась и вырвалась из моих рук.

— Ничего… (нехорошее слово) не хорошо, дурында! Он нас бросает, уходит к другой женщине, черт подери! — зашипела мама.

— Нет, он не уйдет. Все хорошо, мама. Он так здорово играет с нами. Он хочет с нами помириться. На самом деле он не уйдет. Он нас любит!

— Он сказал, что не уйдет?

Я запнулась.

— Да, — сказала я. Мне так хотелось, чтобы это было правдой.

Мама так и вцепилась в меня:

— Ты уверена?

— Ну…

Мама знала, что я не уверена, но ей тоже очень хотелось, чтобы это было правдой. Она поверила мне.

— Не так-то легко будет мне его простить, — сказала она. — Это ведь уже не первый раз, Эм. Ты многого о нем не знаешь. Сама не понимаю, отчего я так стараюсь его удержать. Возможно, мне было бы лучше без него, без этих сомнений и терзаний.

— Но ты же любишь его, мама!

— Конечно, я люблю его, Эм.

Мама села на постели и прижала меня к себе. Потом включила ночник с хрустальными подвесками и посмотрелась в зеркало.

— Боже, ну и вид у меня!

Мама очень красивая, но сейчас она действительно выглядела ужасно, даже в мягком свете ночника. Волосы у нее торчали слипшимися клочьями, веки распухли и покраснели, словно виноград «изабелла». Темная помада размазалась вокруг губ, как у Виты, когда она пьет сок черной смородины.

— Неудивительно, что я ему опротивела, — застонала мама.

— А ты умойся и сделай макияж, — посоветовала я. — Он прямо отпадет!

— Ну хорошо, мисс, я сделаю, как ты велишь, — сказала мама.

Она привела себя в порядок и снова сунула ноги в новенькие серебряные босоножки.

— Выглядишь на миллион долларов, — сказала я.

— Ах, Эм, какая ты чудачка, миленькая моя девочка! — сказала мама и сморщилась, как будто снова собиралась заплакать.

— Не плачь, макияж испортишь!