Нулевой километр
Шрифт:
– Вдруг у тебя сломан нос.
– Нет, – бросает беспечно, а я мечтаю отыскать фонарик в бардачке, чтобы досконально изучить его слегка разбухшую переносицу. Все равно красивую, даже несмотря на небольшое рассечение прямо по центру…
– Откуда такая уверенность?
– Богатый опыт, – криво ухмыляется, но все-таки сворачивает с дороги, теперь петляя по заставленным машинами дворам. – Поверь мне, будь он сломан, даже ты бы это сразу заметила. Так что обойдемся без снимков.
– А голова? – стою на своем, прекрасно помня, как здоровяк в кожаной жилетке
Все просто: человек так устроен, что наложи он тысячи вето на встречи с родными, миллион раз прокляни свой генетический код, в тяжелую, горестную минуту он все равно вспомнит о матери.
Наверно поэтому, проводив взглядом спину Макса, скрывшегося в рентген-кабинете, я пихаю в пересушенную антисептиками ладошку врача слегка измятую купюру. Поэтому крадучись, как вор, следую за белым халатом, держа в руках перепачканные туфли, и юркаю в палату, благодарно кивая прикрывающему за собой дверь травматологу. Упираюсь затылком в кафельную плитку, пропахшую хлоркой, и стараюсь не шевелиться, наблюдая за мирно спящей Лидой.
В это мгновение я уважаю ее куда больше, чем еще пару часов назад: она хотя бы не пыталась юлить и не разыгрывала спектакль, имитируя любовь, которой не было и в помине. Не поддерживала меня, не смеялась заливисто в трубку, вспоминая яркие моменты из детства, и, отправляя в Столицу, не давала пустых обещаний звонить время от времени… Может, поэтому ее уход для меня не был таким болезненным? Не выкручивал руки и не заставлял раз разом биться головой о больничную стену, как это происходит сейчас?
У меня никого не осталось. Не осталось ни одного человека, с кем я могла бы быть откровенна, перед кем не пришлось бы выдумывать небылицы, умело прикрывая благополучием свою совсем не безоблачную жизнь.
Так будет с каждым, верно? Сначала она, теперь Соколова, предпочитающая дружбе с порочной охотницей за богатеями раздобревшую на домашней выпечке соседку… Также будет с детьми, которым просто не найдется места в моей неправильной жизни: Ярик, возможно, уже не станет бросаться яблоками, но и на простое «пока» никогда не найдет в себе сил, Ленка спрячет брезгливый взгляд за толстыми стеклами купленных мной очков, а Айгуль молча кивнет, тут же спрятавшись в комнате со своим облезлым котом. Это лишь дело времени и чем дольше я позволяю себе к ним привыкать, тем тяжелее перенесу расставание.
– Юлька? – вздрагиваю, вскидываясь на звук хриплого женского голоса ,и отчаянно хочу податься вперед… Прижаться к ее груди, и выплакать все слезы, что туманят глаза, заставляя металлическую кушетку расплываться… Упасть рядом с ней и спросить, почему все к кому я тянусь в конечном итоге выбрасывают меня на обочину, почему не проходят проверку расстоянием, легко находя мне замену? Почему я до сих пор не научилась улыбаться, смотря вслед предателям, а она так ни разу и не произнесла это заветное слово «прости»? Спросить
– С Жорой что? В милицию забрали? – только глупо ожидать чего-то подобного от основоположницы странной человеческой традиции открещиваться от меня, как от прокаженной. – Не молчи!
– Хорошо все, – сглатываю, и теперь еле держусь на ногах, прибитая осознанием собственной глупости – зачем я пришла? Зачем стою здесь, разглядывая ее заспанную физиономию и почти не сопротивляясь алкоголю, до конца не выветрившемуся из крови, мечтаю найти успокоение в материнских объятиях? Зачем, если, по сути, мы с ней чужие?
– Хорошо. Жора твой на работе.
– А дети?
– Спят. Наверное… Лида, – обращаюсь к ней еле слышно и теперь прочищаю горло, удерживая на языке те вопросы, что ей, как матери, никогда не задам. – Мне нужно в Москву. Твой лечащий врач этого не одобряет, но я думаю, что тебе пора возвращаться.
Иначе я потеряю последнее, за что еще стоит держаться – Руслана, с которым всегда все предельно ясно и ножа в спину ждать не приходиться. Ему мою душу никогда не задеть.
– Заплачу медсестре, чтобы она ставила тебе капельницы на дому и, возможно, пару недель помогала по хозяйству.
– Но…
– У меня работа, – показ, от которого я едва не отказалась в пользу нелепых надежд, что мое пребывание здесь что-то может исправить. – А Голубев любитель приложиться к бутылке. Кто-то должен быть рядом с детьми, когда он переберет с выпивкой. Так что, если ты дашь согласие, в среду тебя выпишут.
– А как же Ленкина свадьба? – бередит мою рану и даже порывается дотянуться до костылей, когда я вздрагиваю от одного звука этого имени. – Случилось что? Ты сама на себя непохожа.
И встань она, не опусти руку раньше, чем пальцы коснутся мягкого упора, опали мои щеки обеспокоенным взором, так похожих на мои, глаз, я бы не стала мотать головой, уверяя, что у меня все в порядке… Пусть лишь на пару минут, но позволила ей вновь стать частичкой меня и заглянуть в самые потаенные уголки моего сознания:
– Их и без меня распишут, – только она вновь на подушках. Взбивает растрепанные волосы и неумело делает вид, что не видит ничего странного в этом ночном разговоре, который вполне мог подождать до утра.
– Ладно, – кивает и вновь прикрывает ноги больничным одеялом. А это не одеяло вовсе – наша личная Китайская стена, чьего падения миру не суждено увидеть…
Максим
Свет не горит. Лампы трещат и даже мои тяжелые шаги не способны перебить их надоедливое жужжание.
Ненавижу больницы. Ненавижу запах людских болезней, запах их веры непременно отдающий хлоркой и горькими пилюлями, ненавижу боль в глазах людей, занимающих стулья рядом с палатой родственника.
И пусть Щербакова раздавлена вовсе не жутким диагнозом или не радужным прогнозом лечащего врача, я бы с большим удовольствием оказался на темной улице под холодным не по сезону ливнем – любая клоака, лишь бы храп санитарки из сестринской не задевал моих ушей.