Нулевой километр

Стасина Евгения

Глава 34

Юля

Вряд ли он думает о том, что будет с нами завтра. Через пару дней, неделю, полгода, год. Для нас существует только сегодняшнее утро, немного дождливое, холодное и совсем не солнечное, но определенно вошедшее в нашу историю, как поворотное. Наполненное рваными касаниями, словно резкими мазками кисти по холсту, пробегающими по нашим телам; дыханием, со свистом вылетающим из легких, и поцелуями, что скорее отбирают ласку, чем пытаются одарить тебя нежностью.

Нет времени на неспешное знакомство, его катастрофически мало, поэтому каждый из нас берет то, что предлагают здесь и сейчас. Я впиваюсь зубами в его плечо, шумно выдыхая, когда он, подхватив

меня на руки, размашистым жестом смахивает с комода мои пожитки и грубо усаживает на обшарпанное дерево, он с каким-то животным хрипом скользит рукой по моей обнаженной груди, тут же сменяя ладонь горячими, как нагретая тягучая смола поцелуями. Обхватывает тугую вершину соска и вряд ли догадывается, что эти ласки скручивают внутренности в морские узлы, распутать которые в одиночку я никогда не смогу. Не умею и совсем не хочу учиться.

Наверное, имей он возможность вобрать в себя каждую мою клетку, к вечеру на этом трухлявом пошатывающемся трюмо не осталось бы ни крошки. Лишь облако густого розового дыма, что не смог бы прогнать ни один сквозняк… Ведь счастье должно выглядеть именно так, на каком-то незримом, недоступном глазу уровне, оно непременно должно быть окрашено в розовый — цвет наивных детских фантазий, безмятежных снов и толстых стекол волшебных очков, придающих реальности яркости.

– Дети, — шепчу, краем уха уловив их смех за стеной, и очень надеюсь, что никому не придет в голову заглянуть к нам с дурацкой просьбой.

Иначе я просто умру от неутоленного желания, что с каждым мгновением лишь нарастает, заставляя меня извиваться под Бирюковскими ладонями. Требовательными, незнакомыми и остро необходимыми, ведь чем ниже они скользят по моему животу, тем сильнее возрастает моя потребность навеки приклеить их к собственной коже. Так, чтобы чувствовать всегда и больше не задаваться вопросом, каково это — принадлежать ему и иметь полное право пересчитывать кубики его пресса пальцами.

Я вздрагиваю, а невесомое кружево сорванного с меня белья летит на пол, присоединяясь к разбросанной в беспорядке косметике, духам, что так не нравятся Тихомирову и ассоциируются у меня со свободой, к ключам от иномарки, что мы долго будем искать, ведь Максим задевает брелок ступней и без лишних раздумий отбрасывает в сторону. Падает туда, где покоится мое сердце, вырвавшееся из тела, но почему-то до сих пор продолжающее биться в такт с тем, которого я касаюсь устами.

Не помню, чтобы когда-то рвалась к чему-то так рьяно, чтобы до боли в глазах жмурила веки, позволяя мужчине терзать мою шею влажными ласками, и, вновь врываясь затуманенным взором в реальность, следила за каждой эмоцией на его лице, меняющейся со скоростью звука: похоть, смирение, тут же вытесненное решительностью, ненасытность, что заставляет тлеть эти черные угли, обрамленные такими же черными ресницами, и что-то еще, чему дать название прямо сейчас не способна. Рассыпалась. Взлетела ввысь, туда, где берут начало перистые облака и бухнула вниз, бросая свое:

– Не останавливайся...

Никогда. Об этом молю безмолвно, позволяя чистейшему янтарю устремиться к ониксу, ведь этот разговор глазами здесь и сейчас становится самым важным в моей жизни. Даже тогда, когда он рукой вынуждает меня сильнее развести бедра, когда ведет ей вверх, заставляя дрожать от нетерпения, я и не думаю отворачиваться. Без единого звука, сцепив зубы на покрасневшей от поцелуев нижней губе, обещаю ему то, чего не обещала ни одному мужчине — покорность. Впервые готова стать скрипкой, звучание которой будет зависеть лишь от музыканта, умело держащего гриф. В дуэте создавать мелодию без единой фальшивой ноты. Я его. На мгновение, минуту или целую вечность, и этот стон, что разрезает тишину, я словно слышу впервые — впервые так откровенно шепчу этому миру о своем удовольствии, граничащем с неминуемой смертью от осознания, что все это когда-то закончится. Сойдет на нет, но навсегда врежется в память его склоненная голова, ладонь, устроившаяся на моей пояснице, его пальцы, скользнувшие внутрь и сейчас задающие темп моему полету: в открытый космос на бешеной скорости и так же стремительно — в бездну, ведь стоит ему остановиться, я мчу прямиком в ад. Что-то шепчу, возможно, совсем неприличное, возможно, прямо сейчас о чем-то его умоляю,

больше не опасаясь быть кем-то услышанной, а, может быть, мне это только кажется, и звук его имени, брошенный моим голосом, лишь паранойя. Но абсолютно точно уверена, что это я, добровольно, пододвигаюсь к краю, откидываюсь назад, упираясь затылком в стену, и завожу свои волосы за спину, впервые не хвастаясь молодым телом, не завлекая в свои ловко расставленные сети, а просто отдаваясь ему в полное подчинение. Безропотное, и самое сладостное из всех, что может представить себе человек. Даже, невзирая на то, что его промедление, отсчитанное двумя шагами секундной стрелки, дается мне тяжело, до вполне различимого хруста рассохшегося дерева, в которое я впиваюсь ногтями. Забываю о кислороде и наполняю легкие воздухом только тогда, когда Бирюков сдается. Входит, и притягивает меня за шею для очередного поцелуя. Смазанного, я же почти безучастна, оглушена и наверняка похожа на наркоманку, нерассчитавшую дозу сильнейшего наркотика. Ведь я не знаю, что звучит громче: борьба наших тел, удары бабушкиного комода о стену, два сердцебиения, слившиеся в одно и теперь работающее на полную, или моя эйфория от этого единения душ и, так хочется верить, судеб…

Максим.

Опьянение рано или поздно проходит. Сменяется тупой болью в висках, спазмами в животе и угрызениями совести, пусть вел ты себя довольно чинно, не влез ни в одну драку и не пытался склеить понравившуюся девицу. Разум все равно очищается, медленно, но избавляется от дурмана и позволяет иначе взглянуть на мир, больше не раскачивая высотные дома и не раскручивая потолок, в который ты пялишься пару минут, прежде чем окончательно отрубиться. Проходит похмелье, уходят воспоминания, но в случае с Юлей я обречен на длительный запой. Сделал всего глоток, а штормит так, будто высосал целую бутылку.

Я вколачиваюсь в ее тело, впервые в жизни действуя по инерции – вряд ли любая другая льнула бы так ко мне, как делает это Щербакова, вовсе не переживая об отсутствии горячих фраз, ласковых прикосновений и высокопарных обещаний. Делаю то, что сотни раз проделывал с ней в своей голове и эта разница между ожиданиями и действительностью, заставляет кровь в моих венах вскипеть, грозясь испепелить изнутри.

Она лучше. Обнаженная, соблазнительная в своей наготе, которую не пытается скрыть, без всякого смущения изучая меня руками. Подстраивается под ритм и словно делает это в миллионный раз, устраивает ладони на моих ягодицах, требуя не сбавлять скорость. Раздирает собственное горло стонами и лишь на мгновение обжигает недовольством янтарных глаз, противясь ладони, которой я заглушаю ее откровение. Здесь дети. Где-то за стенкой. За дверью, что я не закрыл на щеколду, и мы вряд ли имеем право отравлять их неокрепшие умы своей неспособностью контролировать животные инстинкты.

– Тише, – шепчу и запускаю пальцы в спутанные пряди, рассыпавшиеся по ее спине. Нахожу податливые губы и забираю себе, каждое подтверждение Юлиного сумасшествия, что слетает с кончика языка мелодией из одних гласных. То обрывающихся, то раздающихся все громче и, минуя черепную коробку, пробирающихся в мой затуманенный мозг.

– Нужно было выбрать диван, – касается моего уха, перемежаясь с шумным дыханием, что ей, как и мне, не удается выровнять.

Не знаю, как много мы своровали у реальной жизни, но мне определенно потребуется еще минута. Чтобы, наконец, заставить себя от нее оторваться, натянуть спущенные спортивки и, подняв одеяло, набросить его на женские плечи. И еще сотня, чтобы понять, что теперь со всем этим делать. С ней, что неловко сползает с каким-то чудом уцелевшего комода, и с самим собой, ведь никакой ясности разрядка не принесла. Скорее напротив, заявила о неизбежном – теперь я себе не принадлежу.

– Жалеешь? – словно я только что высказал свои мысли вслух, Щербакова неловко переминается с ноги на ногу, будто не замечая, что раздавила ступней одну из миниатюрных коробочек с какими блестками. Тени или чем там еще пользуются женщины, желая стать еще привлекательней?

Находит глазами белые кружевные трусики, и только сейчас вспоминает о своей способности за секунду становиться пунцовой:

– Максим… – ведет головой, и облако растрепавшихся шоколадных кудрей мгновенно прячет от меня ее растерянность.