Нуманция
Шрифт:
— Оно и понятно, раб раба всегда покрывает. — Ацилия аж вспыхнула, поджимая губы, — Что-то смотрю я, вы со стариком в последнее время съякшались, что-то скрываете, наверное… Вы смотрите у меня. — Предупредил холодно, и глаза у Ацилии распахнулись ещё больше. Она прошептала:
— Что-то вы не так поняли… — добавила, — господин… Никто ничего не затевает, вам показалось…
— Я предупредил, — отвернулся, присаживаясь на трипод, — Если не успеваешь, вот, — дёрнул подбородком в сторону Ацилии, — подключай, пусть помогает по хозяйству. Шить умеет — пусть сама тогда шьёт. Помоги мне, —
— Сейчас, господин… — прошептала, скривившись от боли, опустилась перед ним на колени, начала распутывать ремни на солдатских сапогах. Узлы за день сильно затянулись, поддавались плохо, да ещё и пальцы от слабости и волнения дрожали. Возилась долго, пока с грехом пополам распутала один. Марций смотрел на неё сверху, всю видел, с головы до ног, тунику розовую, выбившиеся пряди волос на висках, дрожащие руки.
Сама во всём виновата. А как ты хотела? Жить и ничего не делать? Ну уж нет! Сама выбрала для себя, никто тебя не принуждал… Я заставлю тебя пожалеть о том, что сделала… Пожалеешь, сама пожалеешь… Да поздно будет… Если думаешь, что задобришь и нового родишь — ошибаешься! Больше и пальцем не коснусь… Противно аж смотреть на тебя, больную и жалкую. Сама себя на это обрекла…
— Ну что так долго? — от нетерпения стукнул подошвой об пол, рабыня аж руки отдёрнула, подняла глаза:
— Извините, господин… Не могу…
Марций склонился сам, ворча под нос:
— Ни на что ты не годная! Ничему не научилась! Ничего делать не умеешь. Другим людям руки даны, посмотришь, что только ими не вытворяют, и режут, и пилят, и шьют, такое делают, а ты? Самое элементарное сделать не можешь. На что они тебе вообще даны? Смотреть жалко…
Ацилия слушала его отрывистый резкий голос, опустив голову, стиснув кулаки, кусала губы.
— Зато не всякий на флейте играть умеет… — упрямо подняла глаза к нему на лицо.
Марций засмеялся, откинувшись назад.
— Да уж, конечно, за всю свою жизнь ты многому научилась, даже на флейте играть. У тебя даже на флейте — игра! Работать ты, как не умела, так и не умеешь. Только играешь… Играешь в жизнь, людьми играешь…
— Неправда! — Ацилия резко поднялась и от этого движения её замутило, перед глазами потемнело, и чтобы не упасть, она опёрлась Марцию о колено, склонилась, претерпевая приступ тошноты и головокружения. Деканус молча смотрел на неё снизу, с трипода, и ничего не говорил.
Ацилия опомнилась и убрала руку, смотрела огромными глазами с бледного лица, хрипло дышала, воздуха почему-то не хватало, прошептала:
— Извините… господин…
Марций усмехнулся:
— Боги наказывают подобных женщин за самовольство, за то, что вмешиваются в естественный ход вещей, болезнями, страданиями, унижением…
Ацилия смотрела на него сбоку, скосив глаза, прошептала:
— Каких это, подобных женщин, господин?
— Таких, как ты, что убивают своих детей, жестоких и думающих только о себе. Вот и ты сейчас страдаешь.
— Откуда вы знаете, от чего я страдаю? — она уже глядела ему в лицо, — Вы видите только то, что видите… Вам доступны только физические мои муки, моя боль, но вы же ничего не знаете из того, что я чувствую, что у меня на душе, может быть, там мне ещё больнее. Вы же не знаете, вы ничего не знаете, и, самое страшное, не хотите знать. Вам стало вдруг всё безразлично, вы сделали поспешные выводы и успокоились. Никого и ничего не хотите слушать, только самого себя, а ещё говорите, что я думаю только о себе… Вам ли меня обвинять?
— Ты? — он резко поднялся, глядя теперь на неё с высоты своего роста, — Знаешь, что?
— Что? — Ацилия бесстрашно подняла глаза, а у самой губы дрожат, — Что, господин?
— К чему теперь все эти слова? Прошлого всё равно не вернуть… — лицо бесстрастное, только губы дрожат, выговаривая все эти слова, ничего не значащие, — Ты сейчас оправдываешься, говоришь о своих страданиях, о себе, снова и снова о себе, ты всё время думаешь только о себе, только об одной себе. Мне аж противно слушать тебя, — губы его презрительно скривились, — Да, и что ждать ещё можно от дочери патриция, который и сам-то думал только о себе одном…
— Неправда! — Ацилия аж качнулась на ногах, — Как вы смеете говорить так о моём отце, вы даже не знали его…
— Эгоист твой отец, иначе почему он не вывез из Нуманции даже своих детей? Убил сына, а тебя сделал моей рабыней?
— Он не мог!
— Всё он мог. Он должен был знать, чем закончится этот мятеж. Наш легион вышел из-под Рима ещё год назад, думаешь, никто в Нуманции этого не знал? — усмехнулся, — Он — эгоист и вырастил эгоистку… Я ещё не знаю, каким был твой брат, может, там ещё похлеще… — снова усмехнулся.
— Как вы можете? — Ацилия устало прикрыла глаза, — Вы так и плюёте ядом… Хотите плохо сделать мне, а для этого не гнушаетесь и памятью уже мёртвых, между прочим, дорогих мне людей… Хорошая тактика у вас, тактика труса и подлеца.
Он с силой сжал её за локти, Ацилия аж голову запрокинула от боли, смотрела на него так, только губы распахнулись, обнажив полоску зубов. Марций говорил ей в лицо, ещё сильнее стискивая пальцы:
— Ты — мастерица выводить людей, а меня — особенно. Я знаю, чего ты добиваешься, ждёшь, что разозлюсь и выгоню тебя, а ты отправишься в свой Рим. Ты и его убила только для этого… А что тебе терять? Подумаешь! Главное породу свою сохранить, ты за любого готова, старого и лысого, главное, чтоб побогаче, чтоб знатнее был… Вот от таких ты готова рожать… Да?
— Дурак вы… — выдохнула ему в лицо.
Марций толкнул её от себя, брезгливо, одними пальцами, хотя хотелось ударить. Девчонка, слабая на ногах, упала на бок и на локоть, но снизу глядела, испепеляя. Марций усмехнулся:
— Да о чём с тобой вообще разговаривать? Ты разве понимаешь язык нормальных людей?
К Ацилии подбежал Гай, стал помогать ей подниматься, но Марций остановил его резко:
— Гай! Иди работай!
Старик растерялся, но он ещё не привык нарушать приказов, это девчонка эта могла быть способна на это, но не он.