Нужные вещи

Кинг Стивен

— Тодд боялся Энни? Господи, конечно, нет.

— А в последние несколько месяцев?

— Нет.

— Несколько недель?

— Полли, я был тогда не в состоянии наблюдать. Все из-за Тэда Бомонта, писателя… эти чудовищные события…

— Вы хотите сказать, что были так поглощены работой, что не замечали Энни и Тодда, когда они были поблизости, или просто редко бывали дома?

— Нет… да… то есть я, конечно, был дома, но…

Странное ощущение: оказаться на другом, принимающем конце, этого потока вопросов. Как будто Полли накачала его новокаином, а потом стала колотить как боксерскую грушу. А НЕЧТО продолжало расти и продвигаться к выходу, туда, где силы гравитации заставят его обрушиться на землю.

— Тодд

приходил к вам когда-нибудь и жаловался, что боится мамы?

— Нет…

— Он хоть раз пришел и сказал: знаешь, па, мама собирается покончить со собой и меня прихватить для компании?

— Полли, это ерунда какая-то. Я…

— Он говорил такое?

— Нет!

— А говорил ли он, что мама разговаривает или ведет себя странно?

— Нет…

— А Эл в это время был в школе?

— При чем тут Эл?

— Она оставила в гнезде одного сына. Когда вы уходили на работу, они оказывались наедине. Они обедали вместе, она помогало ему делать уроки, смотрела с ним телевизор…

— Читала ему… — эхом откликнулся Алан. Он по-прежнему не узнавал своего голоса, высокого, слабого.

— Она была наверняка первым человеком, которого Тодд видел по утрам и последним — перед сном, — продолжала Полли. Рука ее покоилась на его запястье. Глаза смотрели на него открытым взглядом. — Если был такой человек, кто мог заметить приближение трагедии, то только тот, кто умер вместе с ней. А этот человек никогда не сказал об этом ни слова.

Вот тут странная штука внутри Алана упала. Его лицо стало двигаться. Он чувствовал, как это происходит — как будто к коже в нескольких местах привязали веревки и теперь дергают и тянут в разные стороны, ласково, но в то же время настойчиво. Горло стиснуло и обдало горячей волной. Лицо ошпарило жаром. Глаза наполнились слезами. Полли Чалмерс раздвоилась, растроилась, а затем расплылась, превратилась в игру света и тени. Грудь его вздымалась, но легкие, казалось, не находили достаточно воздуха. Его рука перевернулась в мгновенном порыве и стиснула ее руку с такой силой, что это наверняка причинило ей резкую боль, но она не издала ни звука.

— Я тоскую по ней! — закричал он подняв лицо и тяжелый болезненный всхлип разорвал фразу надвое. — Мне плохо без них обоих! О, Господи, как мне плохо без них!

— Я знаю, — тихо сказала Полли. — Я знаю. Ведь в этом все и дело. Правда? В том, как тебе плохо без них.

Он плакал. Эл плакал каждую ночь две недели подряд, и Алан не отходил от него, успокаивал, как мог, но сам не плакал ни разу. Теперь он дал себе волю. Рыдания охватили все его существо и уносили так далеко, как могут унести только рыдания. Он не в силах был остановить или облегчить их. Он не мог больше сдерживать своего горя и теперь, к собственному удивлению, понял, что делать этого вовсе не надо. Он оттолкнул чашку и слышал откуда— то из своего далека, как она разбилась вдребезги, упав на пол. Он опустил свою измученную, пылающую жаром, голову на стол, обхватил ее руками и рыдал.

В какой-то момент он почувствовал, как Полли приподняла его голову своими прохладными руками, уродливыми, добрыми, ласковыми руками, и прижала к своему животу. Так и держала, а он плакал. Долго, долго, долго.

8

Полли шевельнулась во сне, и он, как мог, осторожно, чтобы не разбудить, снял ее руку со своей груди. Глядя в потолок, он думал о том, что Полли скорее всего в тот день спровоцировала его слезы. Она, по всей видимости, чувствовала, что ему необходимо дать выход своему горю, скорее, чем получить ответы, коих не существовало в природе.

Это положило начало их сближению, хотя в тот момент Алан вряд ли понимал, что это начало; скорее, все походило на конец чего-то. Между тем днем и другим, когда он в конце концов набрался смелости пригласить Полли

на ужин, Алан часто вспоминал спокойный взгляд ее голубых глаз и нежное прикосновение руки к запястью. Думал он и о той осторожной, но настойчивой последовательности, с какой она подводила его к мыслям, которые он игнорировал, намеренно или нет. И тогда он ощутил в себе новые чувства по поводу смерти Энни; как только преграда между ним и его горем оказалась разрушенной, эти новые чувства хлынули потоком. Самым главным и мучительным из них была ярость по поводу того, что Энни скрывала свою болезнь. Болезнь, которую можно было лечить и вылечить… и за то, что она в тот день взяла с собой сына. Об этом и о других своих ощущениях он говорил с Полли в кафе Березы, в апреле, в один из прохладных и дождливых вечеров.

— Ты оставил мысли о самоубийстве и теперь думаешь об убийстве, — сказала она. — Поэтому и злишься, Алан.

Он покачал головой и хотел снова заговорить, но она протянула руку через стол и прижала свой искривленный палец к его губам. Тише, замолчи. Жест так удивил его, что он действительно замолчал.

— Да, сказала она. — Я на этот раз не собираюсь тебя поучать, Алан. Много годы утекло с тех пор, как я в последний раз ужинала наедине с мужчиной, и не собираюсь портить удовольствия, играя роль Миссис Главной Обвинительницы. Но нельзя злиться на людей — во всяком случае так, как делаешь это ты — только за то, что они попали в аварию. Как бы там ни было, но в таком случае всегда большой процент надо класть на случайность и непреднамеренность. Если бы Энни и Тодд погибли по вине отказавших тормозов, ты бы грыз себя за то, что не проверил их, или снес голову Сонни Джекёту за нерадивую работу, когда последний раз привозил ему машину в ремонт. Но ты бы не винил ее. Разве не так?

— Наверное, так.

— Не наверное, а наверняка. Почему ты не считаешь, что это был несчастный случай, Алан? Ты уверен, что произошел спазм потому, что так тебе сказал доктор Ван Аллен. А тебе никогда не приходило в голову, что она могла резко свернуть с дороги, увидев оленя? Разве не могло быть все так просто?

Могло. Олень, птица или, в конце концов, выехавшая на встречную полосу чужая машина.

— Да, но пристяжной ремень…

— Да забудь ты этот ремень! — воскликнула она с такой страстью, что посетители за другими столиками обернулись. — Может быть, у нее тогда болела голова, и она в первый раз в жизни забыла пристегнуться, но это вовсе не значит, что Энни намеренно разбила машину. Та же головная боль — вероятно, одна из самых сильных — могла быть причиной и того, что ремень Тодда оказался пристегнутым. И все-таки это не главное.

— Что же тогда?

— А то, что здесь куча всяких «может быть», — которые питают твое озлобление. Но даже если самое худшее из твоих предположений верно, правды ты никогда не узнаешь.

— Не узнаю.

— А если бы узнал… — Она пристально посмотрела ему в глаза. На столе между ними стояла свеча. Ее глаза в свете пламени казались темнее, и Алан видел, как в каждом плясал огонек. — Знаешь, опухоль мозга тоже несчастный случай. Здесь не может быть обвиняемых. Алан, нет — как вы их называете — преступников. Пока тебе это не станет ясно, шансов нет никаких.

— Каких шансов?

— Наших, — спокойно отозвалась Полли. — Ты мне очень нравишься. Алан, и я еще недостаточно стара, чтобы не рискнуть, но слишком стара, чтобы не иметь неудачного опыта и не знать, куда могут завести чувства, если их выпустить из-под контроля. Я не позволю им теперь разбушеваться до тех пор, пока ты не оставишь Энни и Тодда в покое.

Алан потерял дар речи. Она серьезно смотрела на него, сидя за столом старой загородной харчевни, отблеск оранжевого пламени камина плясал по ее шелковистым щекам и левому виску. А снаружи заунывным кларнетом распевал под карнизами ветер.