Нюрнбергские призраки. Книга 1
Шрифт:
— Но мы проиграли войну, Ади, — тихо произнесла Ангелика. — И потом… ведь все, что показывали в хронике… было! От этого никуда не уйти! Я уже не раз задавала себе вопрос: как мы могли с такой армией, с таким вооружением проиграть войну?
— Гели, — Адальберт едва сдерживал гнев, — но разве ты не знаешь, как фюрер объяснял причину? Предательство со стороны определенной части генералитета! Я был близок к окружению фюрера, и мне не раз доводилось слышать его мнение о наших трусливых генералах. Нам с тобой не приходилось всерьез говорить об этом, но теперь я скажу: фюрер еще до заговора сорок четвертого года с настороженностью, будем говорить прямо —
Ангелика сидела, опустив голову. Она не все понимала из того, что говорил муж, и никогда не осмеливалась вступать с ним в спор.
— Я вспоминаю одну беседу с доктором Геббельсом, — снова заговорил Адальберт. — Это было в Берлине, когда русские уже вторглись в Восточную Пруссию. Доктор тогда сказал, что в тридцать четвертом расстреляли Рема и всю верхушку СА вместо того, чтобы перестрелять генералов. Ты знаешь, конечно, что Рем хотел поставить СА над армией? И правильно бы сделал!
Ангелика с сочувствующей улыбкой глядела на мужа. Уже много лет, с тех пор как национал-социализм в ее душе взял верх над католичеством, она жила его интересами. Она привыкла к его мыслям, привыкла к кругу его знакомых — почти все они были эсэсовцы, работники гестапо, так же, как теперь привыкла к его обезображенному лицу.
И еще она понимала, что Адальберт жаждет деятельности, хочет предпринять нечто такое, что стало бы кирпичом в фундаменте новой Германии — нет, Германии старой. И это было правдой. Но что именно надо делать, Адальберт не знал. Ему хотелось стать пусть не первым человеком, каким был Гитлер, но одним из тех, чье слово будет законом для других. Он мысленно не раз перебирал свои возможности, мечтал, что со временем ему и его единомышленникам удастся выковать такую организацию, которой под силу не только взорвать здание суда, но и воссоздать СА — колонны штурмовиков, марширующих по улицам, исповедующих ненависть к коммунизму, готовых стереть с земли не только коммунистов, где бы они ни находились, но и саму веру в этот коммунизм!..
Но как, как? Гамильтон хочет, чтобы Адальберт покинул родину — ради того, чтобы когда-нибудь вновь ее обрести. Принять его предложение — значит признать, что только под руководством Америки можно воссоздать Германию. А ему, Адальберту, хотелось не подчинения, а неограниченной власти.
— Хочешь, я прочту тебе стихи? — неожиданно спросила Ангелика.
— Какие стихи? — удивился оторванный от размышлений Адальберт.
— Вот послушай:
Ты разочарован, ты опустошен. Зачем же цепляться за прошлое? Ты научился умирать ради Гитлера, А теперь научись жить ради Германии!— Откуда это?
— Стихи обращены к немецкому офицеру, и напечатаны в «Нюрнбергер Нахрихтен», — ответила Ангелика, — я вырезала их и выучила наизусть.
— Мне не нравятся эти строки, — угрюмо сказал Адальберт. — Здесь противопоставлены фюрер и Германия. А это одно и то же.
— Было одно и то же, — с печалью сказала она.
— Было и есть! Фюрер мертв, но дух его бессмертен. Во имя бессмертия этого духа я и живу.
— А я живу ради тебя, — сказала Ангелика, — следовательно, ради того, чем
Адальберт почувствовал ком в горле, он боялся, что Ангелика увидит слезы, и прижался лицом к ее плечу…
Поздно ночью ему послышались чьи-то шаги. Гамильтон?.. Впрочем, может быть, это Адальберту только приснилось.
Так шли дни — однообразные, мрачные для Хессенштайна.
Во время последней встречи Браузеветтер обнадежил его известием, что «Паук» набирает силу, действует на территории Германии и Австрии и что возглавил его, кажется, неизвестно где сейчас скрывающийся Отто Скорцени.
«Паук» становился надеждой беглых эсэсовцев: организация помогала им создать о себе «легенду» и затем переправляла в Испанию, Южную Америку или страны Ближнего Востока.
Город жил слухами. Говорили, что найдена и арестована личная секретарша Гитлера Мари-Текла Вайхельт, что Геринг умер от инфаркта в американском госпитале…
В газетах было опубликовано распоряжение баварских властей. В нем говорилось, что до сих пор в Баварии выселение национал-социалистов из их квартир осуществлялось недостаточно быстро и повсеместно; для покрытия острой нужды в жилплощади и в соответствии с распоряжением властей каждый бывший национал-социалист, независимо от даты его вступления в партию, должен немедленно освободить свою квартиру, если в ней нуждаются лица, подвергавшиеся преследованиям по причинам политического или расового характера, а также лица, не состоявшие в НСДАП.
Что делать? Что делать?! Круг опять сужался. Как быть, если Гамильтон уедет, — ведь не вечно он будет сидеть тут, в Нюрнберге, — неужели Адальберта и Ангелику тотчас вышвырнут из дома?
В последний раз они виделись с Гамильтоном два дня назад. Американец поинтересовался, не принял ли Адальберт какое-либо решение.
— Не забудьте, время работает против вас, и я не всесилен. — Гамильтон усмехнулся.
Хессенштайн сухо ответил, что документы, интересующие Гамильтона, принадлежат не ему, и без указания своего бывшего начальства он не вправе ими распорядиться.
— Где оно, ваше начальство? На скамье подсудимых? Не пора ли задуматься, сосед, кому вы служите? Неужели вы до сих пор не убедились, что люди, сидящие на скамье подсудимых, недостойны плевка?
— Им смотрит в глаза смерть, — мрачно ответил Адальберт. — Даже львы, если их загнать в клетки, осветить юпитерами и бесконечно колоть железными прутьями на глазах глумливого сборища, не смогут вести себя, как цари зверей.
— А наедине с доброжелательным человеком они бы вновь превратились во львов? Послушайте, Хессенштайн, не так давно вы высказали желание проникнуть в души обвиняемых… ведь так? — неожиданно спросил Гамильтон.
— Я понимаю, это неосуществимо, — безнадежно ответил Адальберт.
Хорошо. Отложим это. А пока мне хотелось бы проникнуть в вашу душу. Представьте, что обвиняемые каким-то чудом оказались на свободе, скажем, там же, куда я рекомендую отправиться вам. С чего бы они начали действовать? Конечно, с захвата власти. Но те, кто в Южной Америке, уже вряд ли допустят это. Они, возможно, предпочтут иметь среди своих фюреров такого человека, как, например, вы, Хессенштайн. При Геринге, Кальтенбруннере и других вы пешка, а без них ваш вклад в дело будущей Германии может быть огромен. Что вы на это скажете? — И Гамильтон, сощурившись, посмотрел в глаза Адальберту.