Нюрнбергские призраки. Книга 1

Чаковский Александр Борисович

— Я не могу ответить на ваш вопрос, не зная, что в действительности представляют собой сегодня вожди, — не сразу ответил Адальберт.

— Да, — вздохнул Гамильтон, — опять желание проникнуть в их души… Пожалуй, я организую для вас небольшое свидание. С человеком по имени Гилберт. Едва не забыл: у меня для вас не вполне приятная новость. Мне стало известно, что некий Хессенштайн числится в списках разыскиваемых военных преступников. — Увидев, как побледнел Адальберт, американец добавил: — Впрочем, вам пока беспокоиться нечего, ведь вы — Квангель.

…По городу ползли слухи, что в стране объявился некий ефрейтор, который считает, что он призван стать новым фюрером, и проявляет те же симптомы: мания величия плюс одержимость идеей террора, — что и его предшественник из Браунау. Зовут его Карл Хампель,

ему 24 года. В Нордене, маленьком восточно-фрисландском городке, была его «резиденция», отсюда он пытался совершить переворот. Он называл себя «фюрером немецкого освободительного движения», основанного «по великому примеру Адольфа Гитлера». Месяц за месяцем он писал угрожающие письма военной администрации, полиции и различным людям, занимающим сегодня видное положение: он, фюрер немецкого освободительного движения, расстреляет и перевешает их. Одновременно он призывал население поднять восстание, поджигать общественные здания и осуществлять террористические акты против сотрудников немецких ведомств и учреждений.

«Кто он, этот человек?» — задавал себе вопрос Адальберт, когда в газетах появилось сообщение, что «новый фюрер» приговорен к смертной казни. Действительно маньяк или самоотверженно преданный делу Гитлера человек, опиравшийся на единомышленников, готовых на все ради восстановления рейха? Если верно последнее, значит, речь идет о реальной попытке вернуть прошлое, пусть неудачной. Но ведь другая, третья, пятая попытки могут оказаться успешными?

Все это были очередные фантазии, сто раз пережеванные, потерявшие свежесть; никаких реальных путей Адальберт не видел. Браузеветтер был готов связать его с «Пауком», но «Паук» и Гамильтон занимались, по сути, одним: помогали бывшим нацистам бежать за границу, а это по-прежнему казалось Адальберту постыдным, неприемлемым для подлинного борца за восстановление той Германии, которую он любил, которой был предан.

Он устал от сомнений, от борьбы с самим собой…

И вот сегодня, вернувшись от Браузеветтера, Хессенштайн нашел в столовой короткую записку: «Прошу вечером заглянуть ко мне». Подписана она была инициалами Арчибальда Гамильтону.

Адальберт поднялся на второй этаж. Гамильтон был не один. В верхней гостиной Адальберт увидел еще одного американца — тоже в военной форме, лет тридцати пяти — сорока. Он сидел на узком, обитом плюшем диване, положив рядом с собой толстую папку. Адальберт обратил внимание на его лицо: оно было мягким, приветливым. Где-то он уже видел этого человека, давно, чуть ли не в день приезда в Нюрнберг… Цепкая память разведчика-гестаповца уже через минуту выдала ответ: сойдя с поезда, Адальберт долго бродил по городу, не решаясь показаться Ангелике… А на следующее утро, движимый каким-то мазохистским чувством, пришел к Дворцу юстиции, где отпевали великую Германию. Подъехала машина, в ней рядом с шофером сидел этот человек. Адальберту запомнилось, с какой непринужденностью, почти небрежно он помахал перед носом охранников карточкой-пропуском и направился к чугунным воротам… И вот этот человек здесь, в его, Адальберта, верхней гостиной. Как назвал его Гамильтон? Гилберт, кажется, Гилберт…

Указывая на Адальберта, Гамильтон сказал гостю:

— Хочу представить вам кузена нашей очаровательной хозяйки. Его настоящее имя… Квангель. Ему безумно хочется взглянуть на ваших подопечных, так сказать, изнутри. Газетам и кинохронике он не верит, поскольку имел основание боготворить Германию его высокопревосходительства фюрера, ну и всех тех, кто сегодня восседает во Дворце юстиции — не среди судей или публики, конечно. Я рад возможности познакомить Квангеля с человеком, который знает верных соратников фюрера лучше, чем любой из нас. Итак, слово предоставляется свидетелю обвинения, или, лучше сказать, защиты, но объективной.

Американский офицер, с которым Адальберту выпал случай побеседовать, пользовался, в силу своей должности, исключительным доверием тюремной администрации. Некоторые считали его врачом-психиатром, но он им не был. В отличие от профессиональных тюремных психиатров, врачей Келли и Голденсона, Гилберт был психологом. Прибыл он в Нюрнберг 20 октября 1945 года. Кто прислал его? Говорили, что он приехал по просьбе тюремной администрации, но скорее всего инициатива учреждения должности психолога

исходила от американской разведки, которая не случайно остановила свой выбор на Гилберте.

«Моя главная задача, — напишет впоследствии Гилберт, — состояла в том, чтобы повседневно поддерживать тесный контакт с заключенными и информировать начальника тюрьмы полковника Эндруса об их моральном состоянии, а также всячески способствовать тому, чтобы они соблюдали во время суда дисциплину и порядок… Я имел свободный доступ к заключенным в любое время дня и ночи… Я никогда не делал пометок в их присутствии, но тщательно записывал все мои беседы с ними и наблюдения, как только выходил из их камер, зала заседаний или столовой».

…И все же Гилберт не был вполне удовлетворен. Потому что, помимо задачи содействовать саморазоблачению заключенных, он имел и сверхзадачу: выяснить местонахождение сокровищ, припрятанных нацистами. Предполагалось, что огромные ценности были захоронены где-то в Альпах в труднодоступном районе.

Узнать, где они спрятаны, — в этом заключалась главная задача, возложенная на Гилберта американской разведкой. Он не касался впрямую этой темы во время бесед с заключенными, не имел полномочий предложить им в качестве выкупа жизнь, если они выдадут тайны альпийских сокровищ. Нет, он пытался расположить их к себе, утешал, как мог, старался вывернуть наизнанку их души, завоевать полное доверие, чтобы в подходящий момент коснуться ненароком того, что интересовало пославших его в Нюрнберг…

Адальберт поначалу с некоторым недоумением всматривался в лицо Гилберта, с которого не сходило доброжелательное выражение; он не понимал, зачем Гамильтону понадобилась эта встреча. Зато сам Гамильтон отлично знал, что делает. Важно было сорвать в присутствии этого верноподданного маску с вождей нации, лишить властителей душ их мученического ореола. Гамильтон готовил новых вождей, ему представлялось, что Хессенштайн с его прямолинейностью и мужественными шрамами мог бы стать одним из тех, кому можно поручить дело восстановления рейха. Но главным было все-таки не это, не желание во что бы то ни стало убедить Хессенштайна, обратить его в новую веру. Главное — получить заветные записные книжки с именами гестаповской агентуры и кодовыми обозначениями огромных сумм, хранящихся в швейцарских банках. Это давало возможность значительно пополнить группу нацистских руководителей, переправленных в Южную Америку, которым предстояло издалека руководить духовно и материально неонацистским движением в самой Германии.

— Герр Квангель, — сказал Гамильтон, — в лице нашего друга Гилберта вы видите человека, который знает больше других и которому можно верить. В камерах, где томятся ваши кумиры, он чувствует себя как дома. Это правда, Гилберт, что вы видели Лея за день до того, как он покончил самоубийством? — поинтересовался Гамильтон.

— Да, — ответил Гилберт. — Я был у него вместе с тюремным психиатром. Лей был крайне возбужден, расхаживал взад и вперед по своей камере. На нем была американская солдатская куртка, некоторые из заключенных носили такие куртки. Когда мы его спросили, как он готовит свою защиту, он разразился тирадой: «Как я могу готовить защиту? Вы считаете, что я должен защищать себя от обвинений во всех этих преступлениях, о которых я ничего не знал? Если после этой кровопролитной войны нужны еще ж-ж-жертвы на потребу м-м-мстительности победителей, — продолжал Гилберт, имитируя голос Лея, — очень хорошо…» — Перелистывая страницы толстой тетради, которую он вынул из папки, Гилберт рассказывал, как Лей прислонился к стене в позе распятого и, сделав драматический жест, проговорил: «Поставьте нас к стенке и расстреляйте! Все это очень хорошо — вы победители. Но с какой стати волочить меня на суд, как п-п-п… как п-п-п?..» Тут начал заикаться и застрял на слове «преступник»; после подсказки Гилберта добавил: «Да, я даже не могу выговорить это слово…» Он несколько раз повторял одно и то же, расхаживал взад и вперед по камере, жестикулировал и заикался в крайнем возбуждении. Ночью его нашли удавившимся. Разорвав армейское полотенце на узкие полоски, он связал их концами, сделал петлю и прикрепил ее к трубе туалета. Полковник Эндрус, рассказал Гилберт, не сразу сообщил другим заключенным о самоубийстве Лея, лишь несколько дней спустя известил их об этом циркулярным письмом.