Нюрнбергский дневник

Гилберт Густав Марк

— Так этот женевский отчет — совсем другое дело, — откликнулся Фриче, будто Геринг и сам этого не знал.

Взбешенный Геринг направо и налево стал раздавать угрозы и проклятья.

На выручку бывшему рейхсмаршалу подоспел Розенберг:

— Все, что они тут наговорили о зверствах нацистов, в той же мере относится и к коммунистам.

Тем временем Геринг, чуть унявшись, снова пошел в атаку.

— Хорошо, хорошо, пусть — земля круглая, она вертится, как я уже много раз говорил. Но в один прекрасный день роли поменяются!

Я высказал мнение, что пока что ни о каком подъеме Германии речи быть не может, что теперь главная забота — сохранить мир и отстроить все то,

что по милости Гитлера было обращено в руины. Так что лучше перестать грезить о мировом господстве!

— Что вы имеете в виду? — насторожился Геринг.

— Я имею в виду, что для Германии эра мировой державы и агрессий миновала.

— Надеюсь, вам этого не дождаться, — с угрозой отпарировал он.

Вмешался Фриче:

— Нет, мне тоже кажется, что сильная Германия исчезла навеки. Мало того, я бы никому сейчас не советовал снова подбивать немецкий народ на созидание мировой державы!

Ширах робко согласился.

— Но так уж вышло, что я — патриот! — с вызовом ответствовал Геринг.

— Думаю, что и во мне отыщутся патриотические чувства, а вместе с ними — и сострадание к немецкому народу, — отчеканил Фриче. — Именно поэтому я и не желаю, чтобы когда-нибудь мой народ снова втянули в очередную опаснейшую авантюру!

Ширах кивнул.

— Ха! Трусишки вы! Что вы знаете о патриотизме? Трусы,вот вы кто! Тьфу!

Геринг, высказав напоследок, что о них думает, умолк. И тут подошло время возвращаться в зал заседаний. Проходя мимо меня, Геринг на прощание бросил:

— А я все же верю, что немецкий народ снова поднимется!

Послеобеденное заседание. Геринг снова напустил на себя скучающий вид, когда Советы продолжили представление доказательств развязывания Германией агрессивной войны и других ее позорных деяний.

Генерал Руденко:

Вместе с главными обвинителями Соединенных Штатов Америки, Великобритании и Франции я обвиняю подсудимых в том, что они подготовили и осуществили вероломное нападение на народы моей страны и все свободолюбивые народы.

Я обвиняю их в том, что, развязав мировую войну в нарушение основных начал международного права и ими заключенных договоров, они превратили войну в орудие массового истребления мирных граждан, в орудие грабежа, насилий и разбоя.

Я обвиняю подсудимых в том, что, объявив себя представителями ими измышленной расы господ, они всюду, куда проникала их власть, создавали режим произвола и тирании, режим, основанный на попирании элементарных основ человечности.

Теперь, когда в результате героической борьбы Красной Армии и союзных войск гитлеровская Германия сломлена и подавлена, мы не вправе забыть о понесенных жертвах, не вправе оставить без наказания виновников и организаторов чудовищных преступлений.

Во имя священной памяти миллионов невинных жертв фашистского террора, во имя укрепления мира во всем мире, во имя безопасности народов в будущем — мы предъявляем подсудимым полный и справедливый счет. Это — счет всего человечества, счет воли и совести свободолюбивых народов. Пусть же свершится правосудие!

Тюрьма. Вечер

Камера Фриче. Вечером я заглянул к Фриче. В процессе разговора я упомянул о том, что Геринг пытается обвинить Рузвельта в развязывании войны Германией. К великому моему удивлению, Фриче сообщил, что говорил на эту тему с Герингом и Риббентропом. Я полюбопытствовал, каким образом они вышли на эту тему.

— Я единственно разъяснил, почему упомянул об этом в своей речи по радио. Конечно же, мне ничего не было известно о планах Гитлера начать агрессивную войну. Мне было лишь известно,

что посланники Буллит и Биддл заверили другие страны в том, что им со стороны Америки будет оказана помощь.

— То есть вы имеете в виду, что Америка не останется в стороне и не будет взирать на то, как Гитлер перекраивает карту Европы на свой лад. Если бы Рузвельт отважился на такое, поверьте, это была бы еще одна, отчаянная попытка предотвратить войну.Боже праведный, да он все перепробовал — просьбы, увещевания, угрозы… Просто Гитлера было уже не удержать. Рузвельт должен был признать, что угроза применения силы — единственный доступный пониманию Гитлера язык. Всем ведь известны намерения Гитлера сначала заключать договоры, а потом денонсировать их, захватывая одно за другим малые государства Европы до тех пор, пока он уже не окреп настолько, чтобы напасть и на государства покрупнее.

— Теперь я это понимаю! Но тогда не понимал, не мог. Я считал, что Рузвельт угрожает Германии. Но Геринг, по-видимому, не так понял меня. Надо бы у него об этом спросить.

9–10 февраля. Тюрьма. Выходные дни

Камера Шираха. Готовности к покаянию, которую демонстрировал Ширах до начала процесса, пришел конец — с первых недель судебных заседаний он снова под влиянием Геринга. Слабохарактерность Шираха, его склонность к самолюбованию со всей отчетливостью проявились в том, как его возмущение фактом предательства Гитлером «гитлерюгенда» постепенно сходило на нет под натиском агрессивного цинизма, национализма Геринга, вставшего в позу романтического героя.

Все мои попытки изучить его реакцию на материал доказательств последних двух месяцев оказались тщетными — дальше невразумительных и изворотливых отговорок Ширах не шел. Его первоначальное намерение представить в письменном виде обвинение Гитлера в предательстве и передать мне после оглашения приговора так и остались благими пожеланиями, хотя мы с майором Келли чего только не предприняли, чтобы усадить Шираха за написание такого документа. Ширах принял навязанную ему Герингом роль мальчика на побегушках, в обязанности которого входило доносить «мнение партии» до бунтарей вроде Шпеера, что же касалось дискуссий, обычно разгоравшихся за обеденным столом Геринга, то Ширах в присутствии последнего и рта не раскрывал.

Арест членов его семьи в немалой мере способствовал тому, что Ширах неоправданно много внимания стал уделять «вине» союзников, что послужило идеальным предлогом позабыть о своей собственной и что всеми силами поощрялось Герингом. И после вчерашней перепалки, когда Геринг обвинил Фриче и Шираха в трусости и малодушии, я счел необходимым предпринять еще одну попытку разговорить Шираха.

Когда я оказался в его камере, Ширах, как обычно, предложил мне усесться в «кресло», подобие которого соорудил из одеял на своей тюремной койке, и с места в карьер заговорил об аресте своих родных. Он предъявил мне адресованное трибуналу письмо генерала Траскотта, явно написанное в ответ на мое ходатайство. В нем генерал привел причины ареста семьи Шираха. Сам Ширах вышеупомянутые причины всерьез принимать не собирался, пытаясь обвинить оккупационные власти союзников в якобы неуважительном отношении к немцам. Ознакомившись с содержанием письма, я заявил, что, по моему мнению, в нем не было ничего такого, что могло бы вызвать опасения Шираха, добавив, что подобные меры вполне оправдавдать в первые послевоенные месяцы, тем более в период заседания трибунала, и что он и сам прекрасно понимает, что никто из членов его семьи не пострадает, тем паче не погибнет, как это имело бы место, начни союзники действовать методами гестапо.