Нюрнбергский процесс глазами психолога
Шрифт:
В 1937 году папа Пий XI назвал национал-социализм тем, чем тот являлся: «Обусловленный гордыней отход от Иисуса Христа, отрицание его искупительного подвига, культ насилия, обожествление расы и крови, подавление свободы личности и человеческого достоинства».
22 декабря. Тюремное Рождество. Раскаяние Франка
Камера Франка. Франк неторопливо покуривал трубку и приветливо улыбнулся, когда я ступил в его камеру.
— У нас с Риббентропом только что состоялась дискуссия. Нет смысла спорить с ними — эти люди просто не в силах уяснить себе значимости этого процесса. Он пытается вдолбить мне, что, дескать, война была необходима и неизбежна. Воображаете себе — и это после всех представленных доказательств, что Гитлер к ней стремился! И толстяк взбешен из-за того, что я передал суду свои дневники, эти 40 тетрадей. «Что это вы? Почему вы их не сожгли?» — набросился он на меня. Разве он способен попять истину и высшие ценности?
— А Фриче и Шпеер?
— Да, еще Фриче и Шпеер. Какая же все-таки мука мученическая этот процесс! Нам и всему миру сдержанно сообщают о таких ужасах — ужасах, о которых мы все знали. И о которых не знали. О которых мы не желали знать. Ей-богу, хочется провалиться сквозь землю от стыда!
Я вопросительно посмотрел на него, и Франк продолжил:
— О да, да — стыд просто уничтожающий! Такие люди, судьи, представители обвинения — такие фигуры — воплощение достоинства — англичане — американцы, в особенности англичане. Но они все там, по ту сторону той скамьи, на которой приходится сидеть мне в компании таких мерзких типов — Штрейхера, Геринга и Риббентропа. Да, да, — вздохнул он, — ничего не попишешь… Меня уже то радует, что хоть вы и пастор Сикстус заходите ко мне переброситься словом. Знаете, пастор Сикстус — чудесный человек. Если бы применительно к мужчине можно было сказать «дева», то я бы его именно так и назвал — столько такта, умения сопереживать, такая непорочность. Вы понимаете, что я имею в виду. Религия — великое утешение, а теперь — мое единственное. Сегодня я как ребенок радуюсь предстоящему Рождеству. Знаете, иногда я себя спрашиваю, на самом что ни на сеть глубоком подсознательном уровне: а, может, вся эта вера в потустороннее бытие и не просто фантазия, а, может, жизнь и не кончается стылой могилой. Бац! Все! Finis! И все же хорошо, что вот так, до самого конца будешь верить в эту иллюзию. Кто знает?
(Теперь мне впервые за два месяца стали понятны причины, заставившие Франка перейти в католичество и которые в период изоляции его в камере до начала процесса свидетельствовали об его искреннем раскаянии.)
— Меня посещают такие отчетливые сны, — продолжал он. — Иногда я словно наяву слышу музыку. Недавно в одну из ночей я слышал во сне отрывок из скрипичного концерта Баха. Так внятно, так явственно! Чудесный сон!
— А эротические сны вас не посещают?
— Нет — с тех пор, как я увидел тот сон, о котором говорил вам, эти горы и морс. Мне кажется, они потому и исчезли, что нет возможности удовлетворить эту потребность.
Я снова вернулся к чувству вины.
— Я вот размышлял о ваших этих речах и строках в вашем дневнике. Как вы могли говорить и писать такое, заведомо зная, что все не так?
— Не знаю. Я и сам понять этого не могу. Видимо, во мне есть нечто порочное, злое — как и во всех людях. Я позже вам это как следует разъясню. Дайте мне немного времени — я все подробно запишу для вас, чтобы вам было понятно. Одним массовым гипнозом этого не объяснишь. Тщеславие — вот это уже ближе к истине. Оно свою роль сыграло. Вы только представьте себе — тебе 30, а ты уже министр, на лимузине разъезжаешь, целая свора секретарей у тебя на побегушках. Видимо, мне захотелось утереть нос этим эсэсовским руководителям, посоревноваться с ними но части прилежания. А Гитлер поощрял в людях злое начало. Это ведь на самом деле было нечто феноменальной Я как увидел его на экране в зале заседаний, так снова на мгновение, не дольше, но все-таки будто окрылился. Я ведь очень подвержен чужому влиянию. Странно. Сидишь перед судом, на твоей совести столько постыдного, позорного. Исступленно думаешь, голову себе ломаешь над тем, как подыскать оправдание, за каждую соломинку цепляешься. А тут на экране появляется Гитлер. И ты выбрасываешь руку вперед…
Франк выбросил руку вперед, закрыл глаза и стал хватать ртом воздух как утопающий, судорожно пытающийся ухватиться за соломинку.
— На мгновение на тебя снова накатывает одурь, и ты думаешь… может быть. Но тут все проходит — раскрываешь ладонь, а в ней пусто, в ней ничего! Башня голой правды твоего позора с каждым днем все выше и выше, а зал суда безучастен. Боже, какие же мы тупые дураки! Всем нам досталось. Теперь мы на фоне трезвого рассудка и по шкале отсчета общечеловеческих ценностей постигаем, насколько же бессодержателен тот былой восторг. Но тогда мы этого не замечали. Восторг был везде. Как только он проходил,
Я вам рассказывал, что мне предсказала одна цыганка в 1934 году? То, что я не доживу до пятидесяти лет? Видите эту линию у меня на ладони? Она внезапно обрывается, видите? Та цыганка тогда сказала, что это будет связано с каким-то процессом, с каким-то судом. Меня это не насторожило, поскольку я был адвокатом, ничего странного в этом нет. А потом она сказала, что до своего пятидесятилетия я не доживу. Любопытно, не правда ли?
— А вообще, почему вы предприняли попытку самоубийства при аресте?
— Ах, это… Да, я резанул себя вот здесь и там, поглядите. Вначале со мной обращались довольно плохо. А потом эта катастрофа, Гитлер, который бросил всех своих, все рухнуло в один миг. Просто не смог этого перенести.
23 декабря. Политика с позиции силы
Камера Геринга. Геринг был настроен философски и строил догадки относительно будущего Германии и Европы. Он несколько раз повторил мысль о том, что в секторе международной политики с позиции силы разгорается неизбежная борьба противоположных интересов. Америка, у которой интересов в Европе нет, в конце концов, ретируется, и европейский континент станет ареной бескомпромиссной борьбы между Великобританией и Россией.
— К чему эта бесконечная ненависть и эти конфликты? — полюбопытствовал я. — Вам не кажется, что люди, в конце концов, осилят науку переносить друг друга — хотя бы из чистой заинтересованности в дальнейшем существовании человечества?
— Нет, этот мир просто перенаселен, — таков был незамедлительный ответ. Полушутя-полусерьезно Геринг добавил: — Если только, конечно, современная наука не додумается до того, что обеспечит всем пропитание при помощи особых пилюль или чего-нибудь в этом духе. — И снова, уже вполне серьезно, продолжил: — Англия обязана заботиться о сохранности своего политического равновесия на континенте или о своем непосредственном влиянии на Европу. От этого никуда не уйти. С населением всего-то в 45 миллионов человек ей приходится удерживать в повиновении целую империю, насчитывающую полмиллиарда. Англичанам придется удерживать за собой жизненно необходимый путь через Средиземное морс, препятствуя любому, кто попытается оспорить право Британии на этот регион. Я хотел убедить Англию, что в ее интересах позволить нам стать сверхдержавой на нашем континенте. Тогда мы могли бы не мешать Англии вершить дела в своей империи. В наших интересах было и сохранение Англии в роли противовеса русской и японской угрозам. Как я уже вам говорил, нас отнюдь не обрадовало взятие японцами Сингапура. Но англичане не пожелали видеть нас в роли хозяев континента. Вот мы и ввязались в битву с русским колоссом. Боюсь, британцы хоть и с запозданием, но уяснили себе ситуацию, а между тем Россия уже начинает грезить о создании евразийской империи. Англия полагается на этот истончившийся путь, удерживаемый ею, как великой морской державой, к тому же существенно ослабленной. Россия же, напротив, опирается исключительно на свои неисчерпаемые людские резервы. Теперь господство на воде уже ничего не решает, все решает господство в воздухе. Подумайте, ведь русским в высшей степени наплевать, обстреляют ли англичане с моря парочку портовых городов, или нет. Это никак не помешает русским удерживать в повиновении евразийскую империю, раскинувшуюся от Франции до Китая. Задумайтесь: это ведь почти миллиардное население! Чуть ли не половина Земли!
И русские, скорее всего, обойдутся без очередной революции для обретения такого господства. Германия теперь обнищала настолько, что социализма в ней не избежать. Сталин на длительный срок заручился возможностью влиять на коммунистические революции. Это даже фюрер признавал. Но кто с определенностью может сказать, что за радикал придет к власти после смерти Сталина. Я не могу. Все еще может пойти и мирным путем. Уже наличествует некая прослойка логически мыслящих кандидатов, наделенных властью и влиянием. Это и Молотов, и другие ребята. Знаете, — со смехом сказал Геринг, — прослойка всегда найдется, и неважно, какую она выберет форму правления, коммунистическую или же что-то еще. Лишь способнейшие и сильнейшие приходят к руководству страной — уж меня в этом смысле обмануть трудно.
Концовкой фразы Геринг явно намекал на себя — непомерное тщеславие давало знать о себе. Я заметил, что взаимопонимание с Россией было бы более чем кстати. Геринг, задумавшись на мгновение, все же со мной не согласился — идея такого взаимопонимания пришлась ему не по вкусу.
— Не забывайте, что Россия до сих пор представляет собой неограниченную диктатуру, в точности такую же, какой была Германия. И вам в этом случае предстоит столкнуться с вечной проблемой политики с позиции силы. Ее ведь не объехать и не обойти!