Нюрочка
Шрифт:
Кончил он, особенно выразительно пустив «петушка» на высокой ноте.
Нюрочка присела декламатору, как присела пять минут до того Феде, и сказала, как и Феде:
— Мерси-с.
А гостей все прибавлялось и прибавлялось.
Вскоре в крошечной квартирке стало душно, как в бане. Потребовалось открыть форточки. Девицы сбились в кучку и, разглядывая друг друга, грызли карамельки.
Федя и дирижер Шлепкин изо всех сил старались занять их. Федя закрывал лицо обеими руками и мычал басом, как мычит корова, отбившаяся от стада в дурную погоду. Это изображало гром. Потом внезапно открывал лицо, придерживая, однако, обе руки у ушей на манер раздвижного занавеса и страшно вращал зрачками. Это означало блеск молнии.
Барышни хихикали. Барышням было весело. И Нюрочке было весело, потому что её Федя оказывался таким находчивым и остроумным.
Один Шлепкин, обиженный предпочтением Феде, не разделял общего удовольствия. Он в свою очередь отозвал в сторону сестриц-причетниц и глотал перед ними нож, опуская его незаметно за воротничок. И приговаривал при этом:
— Мы пехотинцы-с… Мы скромны-с… А вот по паркетной части-с нам нет равных-с… Не взыщите-с.
И кидал в сторону мычащего Феди уничтожающие взгляды.
Между тем дебелая мамаша Люлюева обносила всех наливкой и палила «для духу» монашек, расставленных по всем углам комнаты.
Офицеров ждали каждую минуту, и это ожидание наэлектризовывало и гостей и хозяев. Дамы смотрели на дверь и, напряженно улыбаясь, обмахивались платочками.
III
Они явились ровно в девять.
Впереди всех вошел бравый ротмистр Чернов с полуаршинными усами и добродушным лицом. За ним следовало около десятка молодежи своего и чужих эскадронов, в числе которых было три офицера, заставлявших сладостно трепетать не одно девичье сердце.
Эти трое были: штабс-ротмистр Турчин, черноволосый, черноглазый красавец, известный своим уменьем «докладывать» цыганские романсы и считавшийся в «Самарканде» своим человеком. Второй — адъютант Игнатович, с длинным породистым носом и искрящимися юмором глазами, влюблявшийся во всех женщин вообще и ни в кого в частности. И наконец, молоденький корнет Строевич, с пленительными усиками и с таким красноречивым блеском в глазах, немножко дерзких, немножко страстных который едва ли выдерживали даже замужние дамы.
Корнет Строевич симпатизировал Нюрочке, любезно заговаривал с ней при встречах и дразнил, называя ее своей невестой.
— Здорово, Кузьма Демьяныч! Здорово, братцы! — приветствовал «эскадронный» начальник своего любимого вахмистра и нижних чинов.
— Здравия желаем, ваше высокородие! — вырвалось стройным гулом из двух десятков солдатских глоток.
И тотчас же, словно по волшебству перед господами офицерами очутилась дебелая вахмистерша с подносом, на котором были расставлены бокалы с пенящимся в них шампанским.
— Не обессудьте на угощенье, — растягивала она, словно пела, своим сочным голосом, — не побрезгуйте выкушать за счастье жениха и невесты.
Произошло легкое смятение.
— Кто жених? Кто невеста? — послышались удивленные возгласы среди офицеров.
Тогда вахмистр Люлюев взял одной рукой руку Нюрочки, другой — руку Феди, вспотевшую, мокрую сквозь нитяную перчатку, и подвел их, красных и смущенных, к группе офицеров.
— А-а! — не то радостно, не то изумленно протянул Чернов. — Ну-с, совет да любовь! Выпьем за ваше счастье, Нюрочка!
И взяв два бокала с подноса, он передал их жениху и невесте, сам взял третий, чокнувшись с молодой четой, духом опустошил свой бокал, после чего, бросив краткое «можно» в сторону Феди, наклонился к Нюрочке и чмокнул ее в розовую щечку.
Нюрочка вспыхнула и потупилась.
И остальные офицеры пили за счастье будущих monsieur и madame Кукушкиных и с одобрительной улыбкой поглядывали на пылающую румянцем Нюрочку.
Один только корнет Строевич не пил шампанского и, пробравшись поближе к Нюрочке, говорил ей полушутливо, полустрого:
— Как же так? Как же так, Нюрочка? А еще моей невестой считалась! Ай-ай-ай, как нехорошо! Изменница вы коварная, вот что!
— А вы очень влюблены в жениха, Нюрочка? — прищурившись на хорошенькую дочку госпитального сторожа и покручивая свои шелковистые усы, спрашивал Турчин.
— Нюрочка, молчите! Ни слова о любви! — вскричал патетически Строевич, — ибо я ревнив, как Отелло! Вы не можете знать, конечно, кто был Отелло, Нюрочка, но верьте мне — он был страшно ревнив, и я…
— Не побрезгуйте, ваши благородия, хлеба-соли откушать… Чем Бог послал, — затянула снова своим певучим голосом мамаша Люлюева, и все двинулись к столам.
Офицеры с изысканной любезностью ухаживали за дочерьми и женами своих подчиненных, наполняя их рюмки и тарелки и усиленно угощая жеманившихся дам.
Мужской персонал «попроще» уселся за второй стол, где было поменьше изысканных закусок, за то побольше белых бутылок с заманчивыми этикетками «казенки».
Пили за государя, за государыню, за царскую семью, за «полкового», «эскадронного», за хозяина с хозяюшкой, за гостей и снова за молодых.
Кто-то из офицеров крикнул «горько». Крик подхватили. Вызвали Федю со второго стола и помолвленных заставили поцеловаться. И красная, как мак, Нюрочка целовалась с Федей к вящему удовольствию гостей.
От Феди пахло луком, так как он уже успел «вкусить» фаршированной селедки — неизменной спутницы «казенного нектара».
Впрочем, пили не одни мужчины. Пили и барышни, хихикая и жеманясь.
Серафима, около которой примостился полковой адъютант с искрящимися юмором глазами, пила, не разбирая, и водку, и наливку, и мадеру, и портер и только обмахивала кисейным платочком свое разгоревшееся лицо.
Её супруг, присоседившийся к эскадронному (он, как «вольный», менее стеснялся сидеть за офицерским столом), говорил, сильно упирая на «о».