О большой стратегии
Шрифт:
Греки же, напротив, знали одну лишь нужду. В отличие от персов, империя которых простиралась от Эгейского моря до Индии, они занимали небольшой скалистый полуостров, на котором ресурсы были разбросаны крайне неравномерно, а управлять людьми было очень сложно. Большие и малые города должны были защищаться сами: никакой царь царей не мог сделать это за них. Существовали союзы и даже колонии, но обязательства были расплывчаты, а лояльность никогда не была чем-то постоянным. Это делало Грецию ареной всевозможного соперничества, а потому и полем применения самых разных стратегий [50] . После войны с Ксерксом две из них приобрели особое значение. Они различались во всех аспектах – за исключением того, что нужда требовала специализации.
50
Donald Kagan, Pericles of Athens and the Birth of Democracy (New York: Free Press, 1991), p. 4–5.
Спартанцы,
51
Фукидид, 1:18. Кроме того, см.: Фукидид, 1:10; и Геродот, 6:107–108.
Они были мореходами и раньше, и их торговые корабли ходили от Атлантического океана до Черного моря. Афиняне также разбогатели на доходах от зависимых территорий и их платежах за военную помощь, а также от добычи серебра в близлежащем районе Аттики. Это дало им возможность построить флот, который базировался на Саламине. Но деревянных стен на море Фемистоклу оказалось мало: он хотел воздвигнуть огромные стены на суше. Окружив Афины и Пирей, они превратили бы эти города в остров – неприступный для нападения с суши, получающий все необходимое с моря, готовый пустить в дело флот, столь же грозный, как и войско спартанцев [52] .
52
Hanson, The Savior Generals, p. 18–22, 29.
Таким образом, спартанцы и афиняне стали тиграми и акулами: каждый вид господствовал в своей «зоне обитания» [53] . В этот момент здравый смысл явно подсказывал идею сотрудничества: серьезная и зримая персидская угроза продолжала существовать. Вместо этого произошло нечто, не имевшее никакого смысла. Греки украсили спасенную ими цивилизацию незабываемыми творениями – а затем разрушили ее почти до основания [54] .
53
Этот образ чаще использовался для характеристики сравнительного положения Франции и Великобритании после битв при Аустерлице и Трафальгаре (обе битвы произошли в 1805 г.). Слова Перикла о двух этих стратегиях приводятся в книге: Фукидид, 1:143.
54
Поразительные количественные данные о масштабах этого разрушения см. в: Hanson, The Savior Generals, p. 10–12.
Пелопоннесская война, которая шла между Афинами, Спартой и их союзниками с 431 по 404 год до н. э., имела одну общую черту со значительно более краткой войной между греками и персами: у каждой из них был свой великий летописец. Фукидид, однако, предупреждал своих читателей, что он не Геродот. В своей истории он воздержится от красивостей, грешащих против истины. Он писал, что из-за «отсутствия в нем всего баснословного», возможно, его исследование «покажется малопривлекательным», однако он надеется, что его труд будет тем же, что Плутарх увидел в остатках Афин: неподвластным времени творением, «достоянием навеки». Будет достаточно, писал Фукидид, если его историю сочтут полезной те, кто захочет «исследовать достоверность прошлых и возможность будущих событий (могущих когда-нибудь повториться по свойству человеческой природы в том же или сходном виде)» [55] .
55
Фукидид, 1:21–22.
Прошлое и будущее у Фукидида не более равны друг другу, чем возможности и устремления в стратегии; но между ними есть связь. О прошлом мы можем узнать только из ненадежных источников, в том числе из наших собственных воспоминаний. Будущего мы не можем знать вообще; мы знаем лишь, что оно возникнет в прошлом, но затем отделится от него. Различие, которое Фукидид проводит между сходством и отражением – между моделями, переживающими время, и точными отражениями, выцветающими из-за времени, – выравнивает асимметрию, поскольку предполагает, что прошлое готовит нас к будущему только тогда, когда оно переходит в будущее, пусть и сильно изменяясь при этом. Точно так же, как возможности ограничивают устремления обстоятельствами.
Знать один главный секрет или много неглавных, таким образом, недостаточно: «сходство», которое, как настаивает Фукидид, должно случаться, может возникать по всей ширине нашего «спектра» от «ежей» до «лис» и обратно. А кто же он сам, «еж» или «лиса»? Такой вопрос столь же бесполезно задавать, как состоявшемуся спортсмену пытаться на него ответить. «Первоклассный ум» Фукидида с такой легкостью вмещает противоположные идеи, что в своей истории он рассказывает нам их сотнями. Он делает это через время и пространство, при этом еще и меняя масштаб: мне кажется, только Толстой может соперничать с ним в способности почувствовать значимость в вещах, казалось бы, незначимых.
Поэтому не будет преувеличением сказать, что Фукидид тренирует ум всякого, кто его читает. Ведь, как мягко напомнил нам крупнейший из его современных толкователей (который одно время и сам был тренером), греки, несмотря на их древность, «могли считать действительным то, что мы или забыли, или никогда не знали; и мы всегда должны допускать, что по крайней мере в некоторых отношениях они были мудрее нас» [56] .
У спартанцев никогда не было стены: чтобы держать врагов на расстоянии, они полагались только на свое воинское мастерство. Услышав о том, что Фемистокл планирует построить стену, они попытались убедить афинян, что это нужно запретить делать всем городам: такой запрет способствовал бы установлению единства греков, в то же время лишая персов возможности воспользоваться такими укреплениями после любого вторжения в будущем. Но настоящей целью спартанцев было, как утверждает Фукидид, ограничить морскую мощь Афин, которая показала себя столь действенной при Саламине. Без таких стен Афины и их порт будут более уязвимыми, и эта цель будет достигнута.
56
Kagan, Pericles, p. 10. Профессор Кейган говорит об «афинянах», но, думаю, он не будет возражать против моего распространения его высказывания на всех греков.
Фемистокл уговорил афинян сделать вид, будто они приветствуют предложение Спарты, и даже послать его к ним для переговоров. Тем временем афиняне начали в срочном порядке возводить стены. Работали все: мужчины, женщины и дети; в ход шло все, что попадалось под руку, и использование лома при строительстве объясняется не только мемориальными соображениями, но и просто спешкой. Когда спартанцы удивлялись, почему так долго длятся переговоры, Фемистокл говорил, что ждет прибытия других афинян, которые задерживаются по непонятным причинам. Наконец они прибыли – но одновременно до спартанцев уже дошли и сведения о том, что на самом деле замыслили афиняне. Фемистокл заявил спартанцам, которые начали что-то подозревать, что если их что-то смущает, им следует послать своих людей в Афины, чтобы те убедились во всем сами. Одновременно он дал афинянам тайное поручение удерживать спартанских гостей до тех пор, пока стены не будут почти готовы.
Наконец, узнав, что момент настал, Фемистокл оставил уловки: Афины, объявил он, имеют теперь достаточно крепкие стены, чтобы защитить себя. Во всех дальнейших переговорах уже предполагалось право афинян решать, в чем состоят и их собственные интересы, и интересы остальных греков. Спартанцы не выказали гнева; впрочем, отмечает Фукидид, «втайне лакедемоняне очень досадовали, что им не удалось достичь своей цели» [57] . Их обвели вокруг пальца – или, точнее, вокруг стены.
57
Фукидид, 1:89–92. См. также: Plutarch, Lives of the Noble Grecians and Romans, p. 145; Плутарх, Сравнительные жизнеописания, т. 1, с. 158.