Шрифт:
И. А. БУНИН
О ЧЕХОВЕ
Незаконченная рукопись
Предисловие М. А. Алданова
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
Выпуская в свет последнюю книгу И. А. Бунина о Чехове, Издательство считает нужным заметить, что книга эта печатается с неоконченной и недоработанной рукописи покойного писателя. Поэтому в рукописи есть некоторые неточности и погрешности, которые, вероятно, были бы устранены автором при окончательном редактировании книги. Исправив некоторые явные ошибки, Издательство не посчитало, однако, возможным вносить значительные изменения в рукопись, принадлежащую перу И. А. Бунина.
ОГЛАВЛЕНИЕ
Предисловие M. A. Алданова
Вступление В. Н. Буниной
Часть первая
Часть вторая
{7}
ПРЕДИСЛОВИЕ
В их пути к славе было немало общего. Литературная судьба обоих была на редкость счастлива.
Чехов был
Правда, мировая слава пришла лишь после его смерти. При жизни он был заграницей мало известен. В одном из своих писем он отмечает - очевидно, как "событие", - что его перевели на датский язык, и забавно добавляет: "Теперь я спокоен за Данию". Помню, я мальчиком, на заграничном курорте, узнал о кончине Чехова из немецкой газеты: в Баденвейлере от чахотки скончался русский писатель {8} Антон Чехов... Заметка была коротенькая, в пять-шесть строк, и вполне равнодушная (в России, напротив, было то, что можно было бы назвать - и называлось - взрывом национального горя).
Когда именно его открыли заграницей? Алексей Толстой уверял меня, что это было в начале первой войны: "Тогда союзникам спешно понадобилась русская душа". Это неверно. Уже в 1909 году Арнольд Беннет писал в своем "Дневнике" (запись от 26-го февраля): "Все больше меня поражает Чехов, все больше склоняюсь к тому, чтобы писать много рассказов той же техники" ("in the same technique"). (Позднее, переезжая на другую квартиру, он записывает:
"Купил другой экземпляр полного собрания Чехова. Не мог бы обойтись без него дольше"). В настоящее время в англосаксонских странах Чехов признан мировым классиком. "Ничей актив не расценивается теперь так высоко лучшими критиками, как актив Чехова", - говорит Сомерсет Мохэм в предисловии к "Altogether", - "Восхищаться им это признак хорошего вкуса... Не любить его значит объявить себя филистером".
Бунин принадлежал к старой разорившейся дворянской семье. В ранней молодости и он был очень беден, но у него тоже период нужды длился недолго. Первые же его рассказы были замечены знатоками (Письмо Д. В. Григоровича к молодому Чехову всем известно. Меньше знают то, что 24-летнему Бунину Н. К. Михайловский написал чрезвычайно лестное письмо, - предсказывал, что из него выйдет большой писатель.).
Рано пришли Пушкинская премия, избрание в Академию, слава после "Деревни" и "Господина из Сан-Франциско". В отличие от Чехова он был признан миром при жизни, - в 1933 году получил Нобелевскую? премию. Прожил ее - и опять пришла тяжелая нужда: в конце жизни как в ее начале. Чехов, к счастью {9} для него, эмигрантом не был (а наверное стал бы им, если бы дожил до 1918-го года, и его замалчивали или громили бы в СССР те самые люди, которые теперь его там превозносят).
Очень они, как люди, были непохожи друг на друга. И все-таки что-то общее было, помимо огромного таланта. Оба были необыкновенно умны, оба обладали редким почти безошибочным вкусом; ценили они в литературе одно и то же, восторгались одним и тем же, не любили одно и то же. Оба боготворили Толстого и холодно (Иван Алексеевич и просто враждебно) относились к Достоевскому. Оба презирали то, что многие критики начала нашего столетия называли "декадентщиной", они сами "фокусничеством", а Толстой "пересоленной карикатурой на глупость".
Об их "credo" говорить трудно, - не любили они пышных слов. Оба не очень интересовались философскими и религиозными вопросами и говорили о них редко (между
– Иван Алексеевич подчеркнул последнее слово и написал на полях: "Куда это, сударыня?").
Тем не менее о политике порою говорил {10} ярко и страстно, особенно когда дело шло о том, что он ненавидел. О Гитлере, о Сталине даже в пору их триумфов говорил открыто с совершенным презрением - и до конца своих дней необычайно восторгался Черчиллем.
Его поведение в пору германской оккупации было выше похвал. Он укрывал у себя людей, которым грозила опасность, не напечатал за пять лет в порабощенных странах ни одной строчки, писал письма по тем временам по меньшей мере неосторожные. Я уверен, что так вел бы себя и Чехов, если б дожил. Его тоже часто попрекали в отсутствии политических убеждений. Однако чуть ли не единственное чрезвычайно резкое, если не просто грубое, письмо Чехова (с разрывом "даже обыкновенного шапочного знакомства") было им написано В. М. Лаврову, говорившему в "Русской мысли" об его "беспринципности" (См. Б. К. Зайцев. Чехов. Литературная биография. Издательство имени Чехова. 1954 год, стр. 93.). Отмечу в настоящей книге слова Бунина: "Такого, как Чехов, писателя еще никогда не было! Поездка на Сахалин, книга о нем, работа во время голода и во время холеры, врачебная практика, постройка школ, устройство таганрогской библиотеки, заботы о постановке памятника Петру в родном городе - и все это в течение семи лет при развивающейся смертельной болезни!
А его упрекали в беспринципности! Ибо он не принадлежал ни к какой партии и превыше всего ставил творческую свободу, что ему не прощалось, не прощалось долго".
Оба были чрезвычайно независимые люди. Они и в искусстве шли обычно "против течения". Предположение, что хоть одна их страница могла быть написана по "соцзаказу", не вызывает даже улыбки. Но так же мало считались они и с тем, что можно было бы до революции назвать заказом общественного мнения. "Скучная история", "В овраге", {11} "Деревня" были скорее вызовом убеждениям наиболее влиятельных критиков.
О литературе они друг с другом говорили постоянно. "Выдумывание художественных подробностей и сближало нас, может быть, больше всего, вспоминает Иван Алексеевич.
– Он был жаден до них необыкновенно, он мог два-три дня подряд повторять с восхищением художественную черту, и уже по одному этому не забуду я его никогда, всегда буду чувствовать боль, что его нет". Иногда Бунин читал вслух Чехову не свои, а его рассказы. Сам Чехов читать вслух не любил и не умел, у него была и плохая дикция, легкий дефект речи. Бунинское чтение его восхищало. Я не знал такого чтеца, как Иван Алексеевич, ни среди писателей, ни тем менее среди актеров. Иногда особенно в небольшой аудитории - он производил впечатление необычайное. Знаю, что людям свойственно в таких случаях преувеличивать свой восторг. Сохранился, например, рассказ Погодина о том, как молодой Пушкин в Москве читал свою "Комедию о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве": "Ожиданный нами величавый жрец высокого искусства - это был среднего роста, почти низенький человечек, вертлявый, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами; без всяких притязаний; с живыми, быстрыми глазами, с тихим приятным голосом; в черном сюртуке, в черном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно повязанном галстухе. Вместо высокопарного языка богов, мы услышали простую, ясную, обыкновенную и между тем пиитическую, увлекательную речь!.. Мы просто все как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кто вдруг вскочит с места, кто вскрикнет"("Русская старина", т. XXVII, 1880 год, стр. 136.) и т. д.