О декабристах
Шрифт:
"Невестушки наши, княгини Варвара Алексеевна и Зинаида Александровна", блистали при дворах петербургском и европейских, на конгрессе венском и других ... Из своего Оренбургского одиночества сановный отшельник радостным оком следил за судьбою детей, как она катилась от грохота сражений к блеску придворных торжеств. Картинные описания присылает ему внучка Алина с празднеств веронского конгресса; с восторгом упоминается имя певицы Каталани, с гордостью рассказывается, что тетушка Зинаида разучила и пела любимую оперу Государя. "La Molinara". Этот далекий шум тешил сердце старика и пробуждал чувства родительской гордости, он был удивительный старик, полный своеобразия. Современные мемуары изобилуют рассказами о его странностях. Сохранилось предание о том, что однажды
"Отопри, я стал на колени". Сын отворяет дверь, - и оба, отец и сын, стоят на пороге друг перед другом на коленях. С годами его странности увеличивались; здесь, может быть, сказывалось влияние раны в голову, полученной в сражении под Мачином. Но, {19} в самом деле, невероятные подробности читаем о нем. В Петербурге в большой карете цугом выезжал он на базар, закупал провизию; позади кареты, по бокам ливрейных лакеев висли гуси и окорока, которые он раздавал бедным. Посреди улицы он вылезал из кареты, становился на колени, иногда в грязь, в лужу и творил молитву. Он был очень богомолен; на портрете работы Боровиковского он изображен с руками, сложенными на Библии. Вот как в своем стихотворении, поднесенном ему но случаю "пожалования ордена Святого Андрея Первозванного", описывал Григория Семеновича некий Евреинов.
Я мимо Спаса шел по улице Сенной;
Гляжу - в часовне - кто он в ленте голубой?
Встревожился тогда, не верю я глазам,
Но вдруг представился Волконский князь очам.
.......................................................................
Иной бы, получа такую благодать,
В театр бы поскакал, чтоб там себя казать,
А ты, достойный муж, в храм божеский спешишь...
Другой современник пишет, что, если бы Св. Синод был осведомлен о чудесах, которые выделывает в Оренбурге князь Григорий Семенович, то, конечно, распорядился бы внести его в Четьи Минеи. Третий, известный в свое время поэт, князь Ив. Мих. Долгорукий, - говорит: "Странного будучи характера, он прославился в публике многими проказами, которые сделали его настоящим чудаком." На улицах Оренбурга встречали военного губернатора гуляющим в халате поверх нижнего белья, а на халате все ордена: в таком виде он иногда заходил далеко, а возвращался на какой-нибудь встречной телеге.
Характера мягкого, добродушного, поэт в душе, страстный любитель старой итальянской {20} музыки, Григорий Семенович в те времена, когда родительский авторитет в семье, и даже гнет, почитался добродетелью, только любовался своею семьею, не направлял, не предписывал. Семейный корабль шел по волнам житейским к славе и почету, казалось, без кормчего. Письма, его полны одними лишь "душевными сладчайшими сентиментами" к "дорогим обжектам" его родительской любви. Трогательны попечения о маленьких внуках, детях Софьи Григорьевны - "ангелах Александрине, Митюше и Григории". Неусыпная чувствуется заботливость: "Детей ангелов держи, голубушка, где их комната, чтоб всегда был чистейший свежий воздух, отнюдь не жаркая натопленная печь: никогда у ангелов кашлю не будет". Какое-то библейское благоговение владеет им всякий раз, как узнает, что дочь его "в благословенном положении". Но дальше нежных советов и увещаний авторитет родительский не идет.
Интересны бытовые подробности; происходит постоянный обмен с Петербургом. Ему высылают одеколон, оподельдок, жасминовой помады, пепермент. От времени до времени получает он от дочери новый мундир и всегда приурочивает обновить его в тот или иной праздник. Празднества занимают большое место в Оренбургской жизни. Кроме церковных и царских, празднуются и семейные именины и рождения, и Оренбургское общество не раз танцевало, в то время, как обыватели на улице любовались при пушечной пальбе на транспарантные вензеля Софьи Григорьевны и ее "ангелов - детей". "Все здешние красоты и жительствующее общество в день радостный, матушка княгиня Софья Григорьевна, ваших дражайших именин всеми щерьбетами угощаемы были. Горело в фейерверке ваше мне и всем приятное имя, {21} за ужином многочисленные за виновницу пили тосты с громом пушек. Ваше имя, князь Петра Михайловича и дитяти, Богом данного князь Григория Петровича, в пирамидах при разных огнях зажжено было, - далее за полночь, по здешнему обыкновению, угощаемые разъехались с полной любовью к вам, княгиня Софья Григорьевна".
От себя Григорий Семенович посылает в Петербург киргизских каурых лошадей, меха, чай, -все, что приносят караваны из "пределов Азиатских", также от казаков: икру, белорыбицу, стерлядь. Большое место в переписке занимают кашемировые шали, которые в то время были в такой моде; красивые, тонкие, пестрые; белая, предназначенная для Императрицы Марш Федоровны, понравилась: "Обещаю Вам наряжаться в сию шаль при напоминании о вас... Шаль прекрасная, и я очень чувствительна к намерению вашему мне удовольствие сделать". Но не одним неодушевленным товаром балует Григорий Семенович родных своих и знакомых. Он просить позволения у дочери поставить у нее в доме, пока их не развезут но сановникам, "колонию коралькопаков до двух десятков... Но все угрюмые, и нехорошие лицами, все крещеные, и привита оспа". На них тоже была в то время "мода"; когда Ларины приехали в Москву к старой тетке, четвертый год больной в чахотке, им отворил дверь
В очках, в изодранном кафтане,
С чулком в руке седой калмык.
О делах управления своего в этих семейных письмах Григорий Семенович мало говорит, но проходят в беглых набросках картины жизни того, {22} края: бунты непокорных казаков, сношения с ханами, научные экспедиции в поисках руды. Все это бегло, но широко и в постоянном общении с природой:
"Караваны у меня выходят богатые, торговля начинается, погода обещает плодородие". Прямо поэтическим дуновением оживлены картины Урала, который он называет старым именем "Рифейские горы":
"Судя по описаниям об Альпийских горах, нельзя подумать, чтобы здешние горы с прекрасными долинами, покрытыми многочисленными стадами, не могли сравняться с оными: и здесь есть седые Альпы, покрытые вечным снегом, и здесь бьют каскады, и здесь есть утесы, устрашающие путешественников, но не страшные от того, что уже нисколько веков грозят разрушиться над головами беспрерывных вояжеров и никогда еще не упадали".
В одном только случае изменяется общий тон благодушия, которым дышат письма Григория Семеновича, - когда он учует, что где-нибудь запахло взяткой: "Ежели откроется корыстность, превращу в ничтожество интересанта".
"Азиатское одиночество" Григория Семеновича не раз было услаждаемо посещениями членов его семьи. Сергей Григорьевич со старшим братом Николаем навестил отца в 1808 году, Софья Григорьевна приезжала в 1807 г. и второй раз с братом Николаем в 1816 г. Дважды посетила мужа княгиня Александра Николаевна - в 1805 и в 1816 гг. Приезды супруги обставлялись пышно; Григорий Семенович выезжал к ней навстречу, лишь только приходила весть, что княгиня приближается "к пределам азиатским". Пределы эти, однако, понемногу начинают ему докучать, и есть указание, что заветной его мечтой было получить пост посла в Константинополь.
{24} Таков был Григорий Семенович, таков он выступает из своих писем, столь же привлекательных по настроению, сколько страшных по почерку своему: нельзя себе представить ничего более трудного, и к трудности письма прибавляется еще трудность своеобразной орфографии.
За разборку этих писем особенно признателен Б.Л. Модза-левскому; если бы они не были в свое время разобраны им, если бы не были напечатаны в первом - и единственном томе "Архива Декабриста", я бы не мог дать характеристики моего прадеда. Характеристика, конечно, неполная, хотя бы потому уже, что 1-й том останавливается на 1816 г.. а Григорий Семенович умер в 1824 г. Но и сказанного, думаю, довольно, чтобы образ его вырисовался. Все заставляет думать, что настоящим главой семейства была "ваша добродетельная мать, моя дражайшая супруга, княгиня Александра Николаевна".