О дереве судят по плодам
Шрифт:
Своим рассказом Хезрет развеселил бульдозеристов. От души смеялся и журналист.
Но рассказ не был окончен.
Когда все успокоились, Хезрет сказал:
— Давая сыну имя Хыдыр, родители нашего бригадира в душе надеялись, что когда он вырастет, то будет таким же могучим, как тот, сказочный волшебник, и будет приносить людям счастье, радость, богатство. Мечта родителей нашего Хыдыра сбылась, по-моему, вполне. Вот уже десять лет как он прокладывает в пустыне великий канал. И там, где он прошел, следом за ним идет невиданная доселе река — широкая, светлая, многоводная. Ни один волшебник в мире
— Браво, пан Хыдыр! Браво! — восторженно отозвался журналист, и, подойдя к Хыдыру, горячо пожал ему руки и крепко обнял за плечи. Видимо, после рассказа Хезрета мнение гостя о бригадире изменилось совершенно. Теперь он как бы предстал перед ним в другом свете и уже не казался ни вялым, ни бледным, ни невзрачным. Теперь он видел другого человека, во взгляде которого светились скромное достоинство, воля, скрытая энергия, мужество и доброта — словом, все добродетели. Интерес гостя к бригадиру вырос настолько, что он буквально забросал его вопросами.
— Пан Хыдыр, — приветливо говорил журналист, желая, видимо, расположить его к откровенной беседе, — пан Хыдыр, пожалуйста, еще немного о себе. Ну, что-нибудь такое… что-нибудь… Интересное. Например, о семье, о детях. Дети у вас есть?
— Четверо, — ответил Хыдыр.
— Скучаете?..
— Как же… — смутился Хыдыр. — Детей очень люблю. Но редко бываю дома. Больше — в степи.
— Ну, добже, добже, пан Хыдыр, — не унимался журналист, — а теперь немного о трудностях.
— О трудностях?.. Раньше их было много, — Агабаев помолчал, как бы раздумывая и не решаясь говорить о том, как было раньше, сколько мучений он перенес, когда прокладывали канал между Мары и Хауз-Ханом. Жара. Барханы. Бездорожье. На целый участок одна водовозка, да и та не в силах была пробиться через пески, к бригадному стану. За несколько километров ходили к ней с ведрами, затем — обратно. Так же доставляли солярку и автол. Теперь этого нет. И Хыдыр Агабаев снова повторил:
— Раньше было труднее. Воду привозили за сто километров. Теперь — она рядом. Сколько хочешь!..
Потом Хыдыр рассказал, как однажды, оставив бульдозер в траншее, зашел он в юрту перекусить. Дело было вечером. Хыдыр поужинал и снова вернулся в забой. Но перед тем, как войти в кабину, осветил фонариком сидение и в ту же секунду окаменел от ужаса: свернувшись в клубок, на сидении лежала гюрза.
— Если бы не посветил, — сказал, улыбаясь, Хыдыр, — пришлось бы вам, наверное, встречаться с другим бригадиром.
Журналист тоже улыбался: встреча с бригадиром доставила ему большое удовольствие. Он вышел из вагончика и немного походил по сухому руслу канала, на берегу которого стояли в ряд голубые, слегка запыленные, бульдозеры. В отвальных ножах полыхало горячее солнце — без риска ослепнуть на них нельзя было взглянуть.
Журналист подошел к одной из машин, дотронулся до нее и тут же отдернул руку.
— О! Какой горячий! Огонь! — дуя на руку, сказал журналист.
Потом долго смотрел на синие горы, на желтую степь, на сухое
Прощаясь, журналист с чувством произнес:
— Бардзо дзенькую! Спасибо! Приезжайте в Варшаву!
Проводив гостя и начальника участка, бульдозеристы направились к бригадному стану. Немного поотстав от других, рядом с бригадиром шел Малыш.
— Хыдыр-ага, — обратился к нему Кичи.
Агабаев остановился, взглянул на него снизу вверх.
— Что?
— Я ведь не нарочно… — потея от смущения, почти шепотом произнес Малыш.
— О чем ты? А!.. Ладно. Ничего, — отвернувшись от Малыша, мягко сказал Агабаев. Он долго не мог сердиться. И давно уже простил ученика. Тем более, что все обошлось очень хорошо!
ХЕМРА
Сигаретный дымок, завиваясь спиралью, улетал в открытое окно, за которым оранжево полыхал июньский зной.
Дементьев стряхнул пепел с сигареты и пытливо взглянул на меня.
— Вы просите, чтоб я рассказал о себе? Пожалуйста!..
И вслед за этим он начал читать наизусть отрывок из повести Паустовского «Колхида». Сергей Георгиевич читал довольно выразительно, и я живо представил себе, как ветер швырнул в окна духана горсть пыли и сухих розовых лепестков, как, нервно перебирая зеленые листья, заволновались пальмы, как вылетавший из труб дым мчался вдоль плоских улиц Поти, сметая запах отцветающих мандаринов.
Я увидел надвигающийся с моря дождь, тяжелым дымом лежащий над водой.
Я представил себе грузинский духан, столик, и за ним молодых людей, покорителей Колхиды. И как живой прозвучал голос инженера Габунии:
— Двести сорок дней в году здесь лупит непрерывный дождь.
Другой добавил:
— Пламенная Колхида!
Дементьев меня поразил. Не часто встретишь людей, которые вот так бы, как он, знали «презренную» прозу. Стихи — другое дело. Во всяком случае, такого человека, как он, я меньше всего ожидал увидеть в Головном, небольшом поселке, у истоков Каракумского канала.
— У вас отличная память, — польстил я Дементьеву, — но причем тут Колхида?
— Да нет же! Дело тут не в памяти, — махнул он загорелой рукой. — А в том, что «Колхида» — эта книга великого мастера. За это я и люблю ее. И еще за то, что эта книга обо мне, о моей молодости.
До приезда в Туркмению. Дементьев жил в Грузии и работал на Потийском заводе, строившем землесосы. Вместе с такими, как инженер Габуния, он мокнул под проливными дождями. В топкой малярийной долине реки Риони прокладывал каналы, осушал Колхиду.
И вдруг — письмо из Туркмении с просьбой приехать и помочь в монтаже землесосов. Дементьев приехал, помог и… остался здесь навсегда.
Но какая разница в климате!
Там, в Колхиде, 240 дней в году лупит беспрерывный дождь, а здесь, на туркменской, земле, 240 дней в году жарит горячее солнце.
Когда первая очередь Каракумского канала была проложена, Дементьева назначили начальником первого строительного участка с конторой в поселке Головное. Здесь он поселился и принялся за дело.