О дереве судят по плодам
Шрифт:
— А о каком? Веселом или грустном? — уточнил Худояр.
— Да все равно. Лишь бы случай был интересный.
— Хорошо. Тогда слушайте. Однажды взял я из Нички кипу писем, газет и журналов и повез их землесосчикам. Еду и все время поглядываю вперед, на воду. По реке часто камыш, бурьян, колючка идут. Если замечу их, обязательно отверну. Не отвернешь, зацепятся за крылья, и катер сразу потеряет скорость.
Так вот. Еду и смотрю. Вдруг… по левому борту вижу плывет что-то белое, продолговатое. Бревно, не бревно, а на него похоже. Сбавил я ход и подрулил к тому
«Что же с ней приключилось, с бедняжкой? — глядел я на рыбу и переживал — кто же угробил ее?»
И вот, когда она очутилась совсем рядом, я решил погладить ее по животу. Только дотронулся до нее, а она к-а-а-к развернется да к-а-а-к трахнет меня по портрету — чуть я из катера не вылетел! Вот это, думаю, томаша [8] , вот это потеха!.. Стою и ничего не соображаю. Рыба, конечно, ушла! Когда опомнился, подумал: «Взять, бы весло, да веслом ее… Такой улов был бы!.. На целую неделю хватило бы…
8
Томаша — зрелище.
Над нами одна за другой промелькнули чайки. На канале они появились сразу, как только строители повели воду через Каракумы. На запад вслед за водой полетели.
Они и теперь летят. Их много на всей трассе! И там, где берет она свое начало, у берегов Амударьи, и на Келифском Узбое, и на Хаузханском море, и в долине Гяурса, и на озерах под Ашхабадом, и рядом а Геок-Тепе — на Копетдагском водохранилище.
Чайки летят в пустыню. Они не страшатся ее, потому что летят дорогой воды, дорогой жизни.
Но путь, по которому летят чайки, сперва прошли люди. И прошли не раз. Пустыня обрушила на них всю свою жестокую силу: зной, безводье, глухое безмолвие, гнетущее чувство одиночества, отрешенности от мира. Смельчаки рисковали жизнью ради одной цели: найти уклон на запад, найти тот единственный путь через юго-восточные Каракумы, чтобы направить воду на плодородные земли древних оазисов и на земли, которые никогда не знали плуга.
Эту задачу решали многие.
В тяжелые годы Великой Отечественной войны в Каракумы было отправлено несколько экспедиций. Одну из них — комплексную возглавил лауреат Ленинской премии Иван Васильевич Болтенков. Экспедиция должна была наметить трассу Каракумского канала.
…Изыскатели подошли к тому месту, где ныне раскинулась Ничка, и повстречались с чабанами. Напоив гостей зеленым чаем, один из чабанов спросил, какая забота их привела в пески.
— Дорогу ищем для большой воды, — пояснил молодой топограф. — Канал будем строить.
— Здесь пойдет вода? — удивились чабаны и почти в один голос заявили: — Никогда этому не бывать!..
В подтверждение один из чабанов взял пиалу и выплеснул из нее чай. Песок бесследно поглотил влагу.
— Нет, здесь никогда не потечет вода. Пустыню не
И все-таки канал построен. На его берегах совхозы рождаются. Его водой орошаются посевы хлопчатника, сады, виноградники, бахчи. Обводнены миллионы гектаров пастбищ.
…Чайки летят в пустыню. Чайки — спутники воды.
Недалеко уж им до Бахардена и Небит-Дага. И наступит такое время, когда они достигнут Каспия, куда донесет свои воды Амударья.
— А не рассказать ли еще один случай? — вывел меня из задумчивости моторист, которого, как я понял, начинало томить обоюдное молчание.
— А есть такой?
— Есть.
— Веселый?
— Судите сами!
— Ну тогда валяй.
— Однажды поручили доставить мне рабочих на земснаряды. День был весенний, теплый. На катере моем, как видите, чистота и порядок. Так вот, раз такая погода, думаю, и катер у меня чистый, неплохо было бы и мне приодеться. Была у меня новая нейлоновая сорочка — друг из Москвы привез ко дню рождения. Надел я новые лавсановые брюки и эту сорочку и таким пижоном стал… Да. Потом посадил землесосчиков и подкинул их чуть ли не до Часкака. Оттуда иду порожняком и вижу на левом берегу двух женщин. Они что-то кричат и машут руками. Думаю, надо подъехать. Может, беда какая… Пристаю к берегу. Это оказались две казашки. Одна совсем дряхлая, сморщенная старуха, другая — ничего, молодая и красивая.
— В чем дело? — спрашиваю.
— Отвези нас в Ничку, сынок. Очень просим, отвези, — прошамкала старуха. — Заплатим, — и полезла за кошельком.
— Садитесь, говорю. Но платы с вас не возьму. Катер-то не мой, а государственный.
Сели они сзади меня, и мы поплыли. Женщины молчали, и я молчал. Сколько так плыли, не помню. Вдруг кто-то толкает меня в спину. Обернулся — старуха. Потом глянул на молодую и понял, что с ней творится что-то неладное. Она опустила голову и обхватила живот руками.
— Сынок, — говорит старуха, — пристань, пожалуйста, к берегу. У дочки моей вот-вот роды начнутся…
«Эх, думаю, вот это номер». Только этого еще не хватало. Даже потом прошибло. Но делать нечего, надо приставать к берегу.
Катер сходу вошел на мель, молодая казашка охнула, застонала и еще больше скорчилась на сиденье.
Я поднялся и хотел сойти на берег, но старуха меня остановила:
— Нет ли у тебя чайника, сынок?
— Есть, говорю.
— Так вот, — говорит, — согрей-ка поскорее водички, пока не началось…
Я схватил чайник, зачерпнул воды и — на берег. Разжигаю костер, а руки так и прыгают, трясутся. Почему волнуюсь, сам не пойму.
Вскоре вода согрелась, и я принес чайник на катер.
И опять хотел удрать, да старуха не пустила.
— А нет ли, — говорит, — у тебя какой-нибудь чистой тряпки? Тряпки нам обязательно понадобятся.
— Тряпок нет, — отвечаю.
— Что же делать, что же делать? — шамкает старуха, а сама пристально смотрит на мою нейлоновую сорочку.
Не помню я, как расстегнул воротник, как снял рубашку и отдал старухе. Запомнил только ее слова: