О дереве судят по плодам
Шрифт:
В это время машина свернула налево, на переезд железной дороги, проскочила его и по ровному шоссе помчалась навстречу поселку, утопавшему в зелени молодых деревьев. Вскоре мы прибыли на участок Гаплан. Здесь Ораков управился со всеми своими делами и примерно через час мы возвращались обратно. Все это время у меня из головы не выходили слова шофера о том, что он ни за что не отпустил бы председателя одного — особенно ночью. Они напомнили о желании спросить у Оракова, как работалось ему последние четыре года и что слышно о Желтозубом?
— В основном
— Теперь о Желтозубом. Ничего конкретного о нем сказать не могу. С ним я ни разу не встречался и судить о его зловредных действиях против меня не берусь. Может, были. А, может, и не было. Не пойман — не вор.
Ораков помолчал немного, подумал и сказал:
— Лучше о «сюрпризах» расскажу. Не возражаете? Как-то утром приехал я на работу. У входа в правление встречает меня знакомый старик — солидный, с большой бородой, в белой рубашке и в просторных туркменских шароварах. Поздоровались мы, старик и говорит:
— Это правда, башлык, что ты уходишь от нас?
Вопрос был настолько неожиданным, что я не знал, что на него ответить.
— А куда я должен уйти? — спрашиваю и пытаюсь изобразить что-то вроде улыбки. — Разве надоел уже?
— Как будто сам не знаешь куда, — строго сказал старик, показывая тем самым, что ему не до шуток.
— Нет, не знаю.
— Да, говорят, опять в какой-то отстающий…
— А кто говорит?
— Разве я припомню! Народ говорит…
— Эх, яшули, — ответил я старику, — надо бы по-меньше верить слухам. — Когда буду уходить, я соберу людей и о своем уходе сообщу всему колхозу. Можете быть уверены — тайком не сбегу.
— Да не об этом я беспокоюсь! — нахмурился колхозник. — Я ведь пришел сказать, чтобы ты не уходил никуда. Зачем уходить? Что там, в другом-то колхозе… слаще, что ли?
Я не сомневался в искренности старика, но был убежден, что он поверил чужой выдумке о моем уходе. А тот, кто ее распустил, был уверен, что причинит мне боль, выбьет из нормальной колеи. Так оно и было: несколько ночей я не мог спокойно спать. Эта же выдумка показала, что мною все еще кто-то недоволен, и желал бы избавиться, считая меня, как говорят дипломаты, «персона нон грата». Но я сумел взять себя в руки, помня о том, что самое сильное противоядие против всяческих слухов — это полное к ним равнодушие. К тому же на каждый роток не накинешь платок.
Таков был первый «сюрприз». Второй, по признанию самого председателя, был в тысячу раз хуже, неприятнее первого.
Однажды утром ему позвонил секретарь райкома партии. Справившись о здоровье, он попросил Оракова приехать к нему для беседы.
— А что за беседа, о чем? — хотел было уточнить Ораков, но секретарь ответил, что будет лучше, если он узнает об этом по приезде в райком. По холодному тону
Минут через двадцать Ораков был в райкоме. Поздоровавшись с председателем, секретарь попросил его садиться к столу. Ритуал встречи не был нарушен и на этот раз. Но спрашивая башлыка о доме, о семье, секретарь ни разу не взглянул на гостя, уклончиво скользя глазами вдоль стола, словно испытывая какую-то неловкость.
— Прошу не беспокоиться. Ничего особенного не случилось, — вежливо, но с официальным холодком предупредил Оракова секретарь райкома, доставая из стола почтовую бандероль. — Просто я хотел познакомить тебя вот с этим письмом.
Бегенч принял из рук секретаря пухлый увесистый конверт.
«Интересно, что это в нем?» — подумал председатель, пересаживаясь за отдельный столик, стоявший у стены, недалеко от входной двери. Вынув письмо, Бегенч глянул на последнюю страницу и увидел на ней цифру 40, а ниже, в самом ее конце — свыше тридцати подписей. Приглядевшись к ним, Ораков понял, что все они сделаны одной рукой, потому что тот, кто их подделывал, старался изо всех сил разнообразить свой почерк, но это ему почти не удалось. Подписи были разными, а буквы в них были похожими, как близнецы. Значит, письмо было написано одним автором, пытавшимся скрыться за чужими фамилиями.
Ораков прочел страницу, другую и с ним стало плохо: как будто кто ударил по голове — даже искры засверкали в глазах, и больно сжалось сердце. Во рту стало сухо, как от сильной жажды. Онемевший язык был, как чужой, ворочался с трудом. В ушах однообразно шумел затяжной дождь.
Но каким-то невероятным усилием Ораков взял себя в руки и сумел унять начинавшуюся дрожь. Из графина, стоявшего на столике, дрожащей рукой он налил воды в стакан и выпил его разом. Прошло какое-то время, и Бегенч почувствовал, что ему легче. К счастью, секретарь райкома, занятый разговором по телефону и приемом посетителей, не видел того, что пережил в эти минуты председатель.
Успокоившись, Ораков прочел письмо до конца, не волнуясь и не раздражаясь более, как будто оно не касалось его. Так произошло потому, вероятно, что, анонимщик, рьяно стремясь опорочить башлыка, перестарался в своем вранье, нагромоздив в письме горы самых несусветных небылиц.
И чего тут только не было!
Ну, хотя бы такое, например, что башлык исподтишка торгует терьяком, что в колхозе во всю процветает калым, что утонувший в Куртлинском озере колхозник Агаев погиб по вине председателя, что после этого башлыка много раз видели, как он поздно вечером прокрадывался в дом вдовы Агаева. Что колхозную продукцию башлык сбывает «налево», частным лицам, спекулянтам, а денежки кладет себе в карман. «С людьми Ораков крут, — говорилось в письме. — Всегда и всем недоволен. А недавно — ни за что, ни про что избил старого колхозника. Спрашивается, до каких пор мы будем терпеть такое безобразие?»