О дереве судят по плодам
Шрифт:
Через некоторое время в голом просвете леса Бегенч увидел белое, как облако, высотное здание и сердце его дрогнуло — Москва! Здание помаячило немного и снова спряталось за деревьями. А спустя несколько минут широко открылась панорама подмосковной стройки: высокие корпуса светлых жилых домов, черные краны над ними, красная глина развороченных дорог, и рядом со стройкой редкий лесок.
Потом автомашина вышла на одну из широких магистралей Москвы, сделала плавный вираж и быстро помчалась в общем потоке автомобилей. Теперь справа и слева вздымались строгие стройные здания довоенной застройки. Бегенчу нравилось на них глядеть и запоминать каждый фронтон, каждую колоннаду каждого каменного богатыря-атланта,
Чем ближе к центру города, тем больше становилось таких великолепных зданий. Ораков внимательно вглядывался в них и было у него такое чувство, будто едет он к самому дорогому, самому верному другу, который давно уже ожидает встречи с ним — встречи радостной, теплой, сердечной. Это чувство его не покинуло и тогда, когда он подъехал к гостинице «Москва», где ему на время сессии забронировали номер.
Перед тем как зайти в вестибюль гостиницы, Бегенч взглянул на Кремль: на лазоревой купол здания за красной зубчатой стеной, на котором в свежем июньском небе величественно развевалось шелковое полотнище флага, на листву парка, прильнувшего к Кремлевской стене, на Манежную площадь и почувствовал, как радостно бьется сердце.
Бегенч внимательно слушал каждого оратора и, с волнением ждал своей очереди для выступления. Он старался не показывать вида, что волнуется, но скрыть это было почти невозможно: выступивший на лице густой темный румянец и жарко горевшие уши выдавали его состояние. Столько раз выступал он на совещаниях, пленумах, активах, собраниях и — ничего. Никакого особенного волнения. А тут как будто его подменили — смутился и оробел так, словно никогда к трибуне не подходил… «Но ведь это и в самом деле так, — думал Ораков, приложив холодные ладони к пылающим щекам. — Здесь, в этом зале, он действительно не выступал ни разу. Не мудрено и оробеть».
Услышав свою фамилию, Бегенч вздрогнул и скорым шагом направился к трибуне. Волновался. Так волновался, что удары сердца отдавались где-то в голове. Но стоило ему коснуться взглядом текста своего выступления, и волнение сразу пошло на убыль.
После аплодисментов, прозвучавших вслед за депутатом из Белоруссии, тишина в зале казалась особенно глубокой и нерушимой. И вдруг в этой тишине раздался негромкий хрипловатый голос Оракова.
— В развитие экономики Туркменской республики, — продолжал Ораков, — посильный вклад вносит и наше хозяйство, имеющее в основном овощеводческое направление. Нами намного перевыполняются планы по производству мяса, молока, шерсти и бахчевых, а по производству и продаже государству зерна, овощей, коконов тутового шелкопряда уже выполнены пятилетние планы.
Значительная часть сельскохозяйственной продукции нашего и других хозяйств республики отправляется в центральные районы страны. Однако из-за дальности перевозок продукция длительное время находится в пути, нередко портится и не доходит качественной до потребителя, а хозяйства несут убытки. Для улучшения транспортного сообщения и создания дополнительного, более короткого выхода из Туркменской ССР в Европейскую часть страны мы считали бы необходимым соединить Красноводский железнодорожный узел через Бекдаш со станцией Ералиев. Создание этой транспортной магистрали позволит не только обеспечить более рациональное распределение местных и транзитных грузопотоков, но и создаст условия для дальнейшего развития производительных сил Красноводской области, комплексного использования химического сырья Кара-Богаз-Гола.
И другой вопрос. В нашем колхозе, как и во многих других
Просим Госплан СССР, соответствующие союзные министерства рассмотреть указанные вопросы и в ближайшие годы начать проектирование и строительство названной железной дороги, а также формирование Восточно-Туркменского территориально-производственного комплекса.
…Заключительные слова своей речи Бегенч произнес с заметным подъемом, и они встречены были горячими аплодисментами.
…И еще один напряженный день был прожит в Москве.
К вечеру Бегенч вернулся в гостиницу. Почувствовав усталость, он лег на диван. Сквозь закрытые окна в номер доносился приглушенный шум большого города и мелодичный, успокаивающий бой часов на Спасской башне.
Бегенч закрыл глаза и в тот же миг, словно наяву, увидел колхозное село. Сладко защемило сердце. «Вот, оказывается, как, — подумал председатель, — всего два дня прошло, а я уже соскучился по дому, по колхозу». Бегенчу виделось большое красное солнце, падающее за Копетдаг, и белое облако пыли, поднятое стадом коров, бредущих к селу со стороны пустыни. Очень живо представил он, как в этот же предвечерний час в открытых кузовах машин едут домой овощеводы; как один за другим идут по улицам односельчане: кто в клуб, кто в кинотеатр, кто в магазин. «Уж не раз, наверно, вспомнили меня сегодня мои земляки, — улыбнулся Ораков, не открывая глаз. — Послушать бы, что говорят, хорошее или плохое».
Бегенч не ошибся: разговоров о нем в тот день было немало. И повод был один: выступление в Москве, на сессии Верховного Совета. Об этом на всю страну уже сообщило московское радио. В тот же день текст выступления башлыка был опубликован во всех центральных и местных газетах. Об этом в Евшан-Сары знали все. Можно ли было о такой новости молчать? О ней говорили всюду: на полевых станах овощеводов, в лимонарии, в конторе, на птицефабрике, и даже в песках, на чабанских кошах.
А вечером, когда колхозники вернулись домой, разговор о председателе возобновился с новой силой, но теперь уже за ужином, в семейном кругу. После шести вечера народ потянулся к тому магазину, где обычно каждый вечер собирались любители шахмат. Безногий сторож магазина — приветливый и добрый Мерген-ага — к этому времени чисто вымел дворик, посыпанный мелким гравием, полил его из шланга и смахнул пыль с тахты. Как всегда, первыми «без опоздания» пришли сюда «ветераны» шахматного клуба Аманмурад Токлы, Ханкули Шеррай, Амандурды Кетче, Какабай Гулак, Бердыназар Чонак и Сеитнияз-Пастух. Вскоре подтянулась и молодежь.
Сеитнияз-Пастух снял с себя плащ, завернул в него папаху и, положив этот сверток к себе на колени, сказал:
— Целую неделю вожусь с ремонтом дома. Ни газет не читал, ни радио не слушал. Кто скажет, что нового в мире? Как Иран? Все бурлит?
— Иран бурлит… — отозвался Какабай-Беспалый, сидевший сзади Пастуха. — Стражи исламской революции ловят генералов шахской гвардии, судят и ставят к стенке. В общем, веселые дела!..
— А что о шахе слышно?
— Мечется, как мышь в мышеловке: места себе не находит. Говорят, к Садату хочет направиться…