О других и о себе
Шрифт:
Во всех эскадронах сидели заместители по культурно — просветительной части, бывшие офицеры Красной Армии. Агитировали однообразно, но эффективно: нам возврата нет, наши головы давно сосчитаны.
То ли с этой агитации, то ли с большой крови казаки напивались в сербских деревнях, рыдали: «Предали мы!», «Братоубийцы!», ходили в соседние села — бить усташей, обижавших сербских (православных) девушек!
В Шиклоше, после оттеснения казаков за Драву, они оставили нам письмо — большой клок грязноватой бумаги. Оно было былинно заложено стертой подковой.
В
Десятки казаков перебегали к партизанам, пополняли русские роты хорватских и словенских дивизий. Другие десятки — отчаявшиеся полицаи, вешатели из кубанских и терских станичников, просто Иваны, не помнящие этой войны, не помнящие ни звания, ни родины, — резались с мрачным отчаянием «сосчитанных голов». Их конный строй растворял не только боевые порядки партизан, но теснил и наши стрелковые дивизии.
Этим-то людям и надо было вещать ростопчинскую афишку.
Не следует забывать, впрочем, что от ростопчинских афишек однажды сгорела Москва. Самые ернические формулы приобретают эпохальный характер, если их вещать через 500–ватный усилитель.
Вещание не получилось. Партизаны, оборонявшие этот участок, предложили слишком маневренный способ прикрытия машины: «Мы выбросим в наряд две роты, партизаны «попуцают малко» — потом вы удирайте вместе с ними на новые позиции». Волгин отказался ко всеобщему удовольствию.
У Югославии есть качества, которые помешают ей впоследствии превратиться из государства профессиональных революционеров в державу наследственных столоначальников.
В Белграде пожилой республиканец говаривал мне: «Что до цареубийств, то у нас с этим благополучнее, чем даже в России. За сто пятьдесят лет не более двух царей умерло в своей постели».
Этот дух чувствуется и в выстреле Принципа, и в том, что соперничающие династии на протяжении столетия четырежды меняли друг друга, и в том, как на конгрессе молодежи две тысячи человек согласно скандируют:
«Не — о–чем — кра — ля. О — чем — Ти — та!»
«Не — о–чем — кра — ля. О — чем — Ти — та!»
У народа требовательное, почти советское отношение к своим властителям. Недаром так популярен до сих пор Петр I — сын крестьянина, сам выбившийся в люди, кряжистый дипломат и герой 1914 года. Его нерешительному внуку в народном сознании естественно противопоставляются орлиные надбровья маршала.
В Белграде, после боя, ансамбль 73–й гвардейской дал концерт для горожан. Присутствовавший Жуйович неодобрительно отозвался о программе концерта — слишком много любви и плясок, слишком мало ненависти. Мы строим пропаганду не так.
Партизанские девушки, наверное, смотрели на ППЖ как на существа особенного, скверного сорта.
В этой армии дополнительный офицерский паек (конечно, законно оформленный, а не явочный) был невозможен. Даже жалованье офицерам стали платить на пятом году войны. Когда думаешь о партизанах, сначала вспоминается дурацкий трафарет на стене: «Живе ли героиску комендант првой четы
Венгрия
Франчишка
В ноябре дюжина наших разведчиков переплыла мутный Дунай, оглушила мерзших в окопах босняков и заняла село Батину. Здесь разыгралась самая жестокая битва из тех, что были в эту войну на югославской земле.
Шесть дней подряд я спал в винном подвале, на шинели, брошенной на две огромные бочки с вином. Вино было отличное, но его почти не пили. Говорят, также отказывались от пищи в Сталинграде, после бомбежки. Трезвые бледные солдаты скушливо ходили в этом винном раю. Немцы беспрестанно бомбили паромы и каждый день, обязательно, топили по одному. Тем не менее на берегу толпились тысячи людей, стремящихся попасть в тыл. Раненые, с перекошенными от страдания лицами, бросались к мосткам, хрустя гипсом, розовя свежие бинты. Партия фрицев была основательно избита — они тоже (?) хотели переправиться на тот берег. Крестьяне, оставшиеся в мышеловке, отрезанные со всех сторон фронтом и Дунаем, потихоньку стонали от страха в подвалах.
Над переправами господствовали высоты — 205, 206. Немцы били с них по паромам прямой наводкой. Семь дней высоты штурмовали озверелыми от потерь бойцами. Наконец прошел слух, что высота 205 занята сталинградцами. Санинструктор Клавдия Легостаева водрузила на ней полковое знамя. Это означало конец битвы, очередной отпуск от смерти. На плацдарме быстро распространилась радость. Легостаевой охотно простили легкое поведение, истеричность, грубость. Стали припоминать ее положительные качества, припомнили одну только общительность, но все же послали в армию реляцию на орден Красного Знамени.
Часа через два стало известно, что высота по — прежнему у немцев. Клавдия, никогда не учившаяся топографии, воткнула знамя в какой-то горб в полукилометре от гребня, в двухстах метрах ниже нашей передовой. Тогда генерал Козак собрал своих вертевшихся на наблюдательном пункте помощников и заместителей и выгнал их в роты — подымать солдат. Ночью цепи, в которых майоров было столько же, сколько и красноармейцев, выполнили задачу. Немцев на высоте уже не было. Они ушли, как ушли два года назад из прославленной рощи «Ягодицы» на Западном фронте.
Здесь, в Батине, решено построить памятник павшим героям. Фронтовой архитектор компоновал его из танков, медленно выползающих на берег. Югославы отвергли его проект, и их лучший архитектор Августинчич готовит огромное сорокаметровое сооружение из белого далматинского камня. Это будет сложная смесь из знамен, обелисков, орудий и других каменных иероглифов доблести и воинской удачи.
Итак, линия Дуная была прорвана. Немцы бежали. Между 57–й армией и Венгрией не стояло более ничего, и 57–я армия, соскабливая гусеницами грейдеры, вторглась в Венгрию.