О голландской живописи

По выходе в свет, несколько месяцев тому назад, первой книжки «Русской беседы», в которой напечатана статья г. М. Д. М. «О фламандской живописи», я был убежден, что могут найтись многие люди, читавшие «Эстетику» Гегеля и видавшие картины голландской школы, которые сочтут нужным отвечать на удивительные мнения автора той статьи о Гегеле и о голландской живописи; но только один г. Крузе сделал в «Русском вестнике» на статью г. М. Д. М. несколько замечаний, которые, несмотря на всю свою дельность, не исчерпывают сюжета: все они обращаются к одной только стороне предмета, а именно, к вопросу о масляной живописи; существенная же мысль статьи г. М. Д. М.
– обвинение Гегеля в ложном понимании голландской живописи — осталась никем не затронута, и потому я решаюсь сказать несколько слов именно об этой существенной стороне статьи г. М. Д. М.

Я полагаю, что причиною всех ошибок г. М. Д. М. было не что другое, как излишняя доверчивость. Статья «О фламандской живописи» есть письмо к г. К. С. А. [2] и начинается так: «Недавно говорили мы с вами, любезнейший К. С., о разных

школах живописи, их особенностях и направлении, и вы мне привели мнение о фламандской живописи Гегеля, который говорит, что эта живопись выражает собою какое-то довольство и наслаждение материальною жизнью и что, вследствие своего содержания, она не могла явиться иначе, как миниатюрною, потому что, изображая преимущественно природу невысокою, она оскорбляла бы эстетическое чувство человека, если б приняла размеры действительного мира. Я тогда же не соглашался с мыслью германского философа, но она так оригинальна и, при всей своей ложности, заключает в себе столько истины высокой, что не вдруг увидишь, с которой стороны на нее напасть».

В этих словах изложена задача статьи, и самая статья есть не что иное, как «нападение» на ложные мысли Гегеля. Но здесь-то и повредила г. М. Д. М. излишняя доверчивость: прежде чем напасть на Гегеля, следовало бы прочитать подлинные слова его, на которые должно последовать нападение, а не довольствоваться тем, что доведется услышать в приятельском разговоре про мнения великого германского мыслителя. Этого мало: не только следовало прочитать те немногие строчки Гегеля, на которые г. М. Д. М. хотелось напасть, но еще познакомиться со многими другими страницами гегелева сочинения для того, чтоб знать, к чему именно относятся эти обвинительные строки, в какой связи стоят с общим взглядом Гегеля, какую роль они играют в общем изложении эстетической системы его. Если бы г. М. Д. М. поступил так, то статья его была бы написана иным тоном. И, во-первых, самое заглавие статьи было бы у г. М. Д. М. совсем другое. Он никак не стал бы говорить «о фламандской живописи». Тщетно стали бы мы искать фламандской живописи или фламандской школы, в том смысле, как эти слова употребляет г. М. Д. М., во всех трех томах «Эстетики» Гегеля: такого названия у него нет нигде. Не потому, что б фламандской школы не существовало на свете: она была, есть и будет столько же и на самом деле, сколько и по названию; только название это значит совсем не то, что разумеет г. М. Д. М. Из содержания статьи его видно, что он хочет говорить о голландской школе жанристов XVII века; но, как кажется, он имеет о ней не совсем определительные сведения и потому смешал понятия совершенно разнородные. Фламандская школа есть не что иное, как школа бельгийская, и многие современные нам эстетики и писатели о художествах давно уже заменили название фламандской школы именем бельгийской школы, что несравненно и точнее, и понятнее. Но, во всяком случае, никаким образом голландскую школу нельзя называть фламандскою: это такая же ошибка, как если бы русского назвать поляком, пруссака — австрийцем, шотландца — ирландцем, и т. д. Между этими двумя национальностями лежит вся разница религий, географического положения, исторического развития и проч. С XVI века уже голландцы перестали быть католиками и тогда же начали свою войну за независимость, и Гегель, имея в виду именно все особенности их национального характера, условившие особенности их исторического развития, с особенною любовью много раз возвращался в своей «Эстетике» к изображению того характера и художественного направления, которые из него произошли для голландского искусства, в противоположность искусству бельгийцев, получившему направление по преимуществу историческое и религиозное. Говоря про жанр XVII столетия, Гегель везде называет голландцев, иногда употребляя общее родовое имя «нидерландцев», но нигде ни разу не говорит о фламандской школе жанристов. [3] И мог ли сделать такую грубую ошибку в названии, смешать, в научном строгом сочинении, понятия, совершенно различные, тот человек, который искренно любил и глубоко понимал искусство, который всю жизнь свою занимался изучением лучших его произведений, который постоянно находился в кругу замечательнейших немецких художественных критиков и писателей, наконец, такой человек, который имел особенную страсть к голландскому жанру, как мы знаем из его биографии? Конечно, и во время Гегеля во многих местах Европы продолжали, по французской смутной терминологии, называть голландцев фламандцами; но мало ли сколько фальшивых названий и понятий об искусстве завещала нашему веку противохудожественная Франция XVIII века! Мало ли сколько ложных художественных названий выдумали, распространили и даже до сих пор поддерживают французы, в особенности блистающие отсутствием всякой, критической способности в искусствах (кроме редких исключений)! Еще недавно пресловутый Виардо, считающийся у них оракулом в деле искусства, писал, что он не находит между фламандскою и голландскою школами живописи других разграничений, кроме величины, и потому, при рассмотрении французских галерей, разделяет все произведения нидерландской живописи на большие и малые картины. Но ведь зато он француз, и мнения его, точно так же, как и все остальные французские мнения об искусстве, не могут быть обязательны и руководительны для того, кто хочет изучать научным образом историю художеств. Задача всякого изучения не есть возможно большее смешение понятий, а, напротив, возможно большее различение их, и поэтому-то у Гегеля никак нельзя встретить употребления имени фламандцев в том смысле, как мы его встречаем у французов и у г. М. Д. М.

Во-вторых, г. М. Д. М. также понапрасну навязал Гегелю выражение «миниатюрная живопись» и «миниатюра», которого он вовсе не употреблял. У Гегеля речь идет о живописи в небольших или малых размерах, а вовсе не о миниатюре. Это две вещи совершенно разные. Под миниатюрами разумеют: 1) живопись средневековую в самых крошечных размерах, какую мы встречаем преимущественно в средневековых рукописях; этот род живописи продолжался до XVI столетия и в течение этого столетия был вытеснен из всеобщего употребления гравюрою; 2) живопись на эмали, на слоновой кости и проч., которая была в большой моде особенно в прошлом столетии. Но г. М. Д. М. разумеет совсем не эту миниатюру: ему вздумалось дать название миниатюрной живописи голландским картинкам жанр. Это вовсе не резон предполагать, будто бы и Гегель не знает различия между миниатюрною и жанровою живописью. Не резон также уверять, будто «когда глядишь на миниатюру (читай: картину маленького размера), всегда является желание видеть то же в большом объеме: любопытно посмотреть, как маленькое совершенство выйдет в размерах колоссальных», — и будто «те школы живописи, в которых миниатюра (читай: живопись в малых размерах) процветала, доходили в крайности своей и до самых гигантских размеров. Так школа фламандская, так школа флорентийская, известная миниатюрой и давшая искусству Микель-Анджело». О первой фразе скажем: неужели, в самом деле, когда глядишь на маленькую картинку, всегда хочется видеть ее в больших размерах? После этого нас кто-нибудь вздумает уверять, что когда глядишь на большую картину, всегда является желание видеть ее и в малом объеме. Признаемся, нам никогда не являлось ни того, ни другого желания, и в этом, вероятно, у нас будет много товарищей, в том числе и художников. Навряд ли кому было известно также до сих пор, что большие и малые вещи были деланы живописцами «из любопытства». Такой побудительной причины в истории искусства до сих пор замечено еще не был. Про вторую фразу скажем, что и она заключает также совершенную суеверность: картины и больших, и малых размеров равно принадлежат всем школам живописи, какие только были до сих пор на свете. Вспомним живопись всех немецких школ, французскую, английскую, все итальянские школы и т. д. Пусть г. М. Д. М. укажет такую школу живописи, в которой бы не было картин и самых больших, и самых малых размеров. Он, вероятно, затруднится в этом. Видно, что «любопытны» были все живописцы.

Но эти сбивчивые определения и названия ничто в сравнении с той напраслиной, которая взводится на Гегеля в некоторых местах статьи г. М. Д. М. «Весело в комнате, где много фламандских картин, — говорит М. Д. М.: — их толстые, довольные, несколько вакхические герои навевают на зрителя свое здоровье и производят в нем ту же веселость и тот же аппетит, которыми сами так изобилуют. Я думаю, что целая галерея фламандских картин могла бы быть лечебницей для людей слабонервных и ипохондриков. Если это так, если произведения фламандские наводят на человека такую благотворную, искреннюю веселость, то где то оскорбительное чувство, которое думал заметить Гегель?»

Итак, по мнению г. М. Д. М., Гегель находил оскорбительным для эстетического чувства уже не жанристные картины, произведенные в больших размерах, а жанристные картины все вообще, какие бы то ни было? Г-н М. Д. М. старается утвердить нас в этой мысли с особенною настойчивостью, возвращается к ней несколько раз. Он говорит далее: «Если Гегель не прав в отношении к фламандцам, он прав в отношении к искусству вообще. Рассуждая об искусстве фламандцев, он только забыл, что оно фламандское: он перешел мыслью в общее значение искусства, в его мировое, высокое понятие, и естественно, что в таком случае чувство его оскорбилось». И еще в другом месте: «Исключительность фламандцев не должна никого смущать: нет школы неисключительной, всеобъемлющей. Всеобъемлющ только дух, который признает все явления, все школы, но которому ни одна школа не нужна. Из этих-то частных исключительностей и слагается гармония целого мира; надо только дать всему приличное место. И, таким образом, опасения Гегеля, что б мир фламандский не оскорбил эстетического чувства человека, мне кажутся неосновательными. Не должно ставить жизнь в тесные рамки отвлеченно задуманной системы; ее не втеснишь туда, или же рамки будут расползаться одна за другой».

Быть может, эти рассуждения и советы очень хороши; но к Гегелю они, к несчастью, неприложимы. Где Гегель ставил мир в тесные рамки отвлеченной системы? Где он отказывал голландцам в приличном им месте в истории искусства? Где и когда он смущался исключительностью их школы, где осуждал сюжеты, задачи ее? Где чувство его оскорбилось и перешло мыслью в общее значение искусства, при рассуждении о голландском жанре? Этого всего тщетно стали бы мы искать в «Эстетике» и вообще во всех многочисленных томах сочинений Гегеля. Напротив того, если г. М. Д. М. потрудится раскрыть эстетику знаменитого германского философа, он найдет в ней совсем другое.

То место о голландском жанре, [4] о котором г. М. Д. М. знает понаслышке, находится в первом томе «Эстетики» Гегеля, в статье «Сущность идеала» (IdИal als solches), и здесь Гегель не только не старается унизить значение голландской живописи, но, напротив, дает ей философское оправдание, облекает ее художественною законностью против исключительных идеалистов. Он рассматривает два направления в искусстве: идеальное и реальное, именно потому, что вопрос этот был в большом ходу в его время, в 20-х годах нашего столетия, именно тогда, когда Гегель читал свои лекции об эстетике, и, по всегдашней своей системе оправдания всего существующего, он защищает и последователей винкельманова идеального направления в искусстве и руморова реального направления. Защищая последнее направление, Гегель именно говорит про голландский жанр (по г. М.Д.М., фламандская живопись):

«Есть в духовном мире натура, которая пошла во внешности, по причине внутренней своей пошлости, и во всей деятельности своей, во всей внешности своей проявляет только явления зависти, корыстолюбия, мелочности, чувственности. Искусство может пользоваться и этими сюжетами; оно ими и пользовалось, особенно так называемая жанристная живопись. Она не гнушалась этими задачами, и голландцы довели ее до высшей степени совершенства. Что же привело голландцев к этому жанру, какое содержание заключается в этих картинках, обладающих высшею силою привлекательности? Не должно отбрасывать их в сторону под предлогом пошлости натуры в них, потому, что когда ближе рассмотришь сущность содержания этих картинок, увидишь, что это содержание не так пошло, как обыкновенно думают. Голландцы избрали содержание своих картин из своей настоящей, современной жизни, и нельзя ставить им в упрек то, что они захотели повторить во второй раз в искусстве, что у них существовало уже в жизни. Для того, чтоб овладеть полным интересом современных людей, должно представлять их глазам и их мысли явления современности. Но в чем состояли интересы тогдашних голландцев? На это отвечает история. Голландец сам создал большую часть почвы, на которой живет, и принужден постоянно защищать ее против морского напора; горожане и поселяне сбросили с себя, посредством усилий храбрости, постоянства, терпения, иго испанского владычества и точно так же завоевали себе религиозную свободу. Вот этот-то гражданский и предприимчивый дух столько же в больших, сколько и в малых вещах, у себя дома или на далеких морях, это уютное, опрятное, тщательное хозяйство, довольство и самонадеянность, проистекающие из мысли, что они всем этим обязаны своему собственному труду, — все это и составляет сюжет их картин. Но здесь нет той пошлости сюжета и содержания, на которую можно было бы презрительно смотреть с высоты галантерейности и придворности».

Есть ли какое-нибудь сходство между словами Гегеля и тем мнением, которое ему приписывает г. М. Д. М.? Есть ли сходство между этим широким историческим воззрением, этим глубоким художественным пониманием содержания голландского искусства — и взглядом г. М. Д. М., который объявляет, что «фламандская живопись есть, если можно так выразиться, поваренная часть изящного искусства, и редкая фламандская картина, в которой не было бы изображено кухни, или жареного гуся, или жирного пирога, или толстой кухарки, которая мастерски стряпает, или это лавка съестных припасов, или ворох дичи» и т. д. — Гегель, как видно, находил в голландской живописи много другого, кроме поваренной стороны, но не боялся и встречи в голландской картине с «толстым, пузатым, засаленным гастрономом среди ветчин и колбас», по выражению г. М. Д. М., потому что такое представление было только одною из сторон всей голландской жизни, одною из многочисленных ее подробностей, не исчерпывало ее всей, а Гегель никогда и не воображал отрицать какую бы то ни было сторону голландской жизни: он признавал равномерную, совершенную законность всех сюжетов, избранных и выполненных искусством.