О муравьях и динозаврах. Песня кита

Лю Цысинь

Цинни выбежала из главного входа больницы. До чего же огромные здесь двери! Ах, над ними пылает олимпийский огонь, яркий, как Небесное пламя. Она вспомнила, что три дня назад прошла через эти двери, следуя за национальным флагом. Ну, и где же делегация ее родины? Сейчас ее вел вперед не флаг страны, а Эмма, та самая, что уже много лет служит светочем ее душе. Как и предполагал Клэр, покинув стадион, Эмма сразу же взвинтила темп и понеслась вперед легко, как черное перо, подхваченное неощутимым для Цинни ветром. Казалось, будто ее длинные стройные ноги не отталкиваются от земли, а лишь легонько касаются ее, а бегунья стремительно летит над землей. Цинни пришлось изрядно напрячься, чтобы не отстать от нее. Она должна зацепиться за соперницу и держаться.

Ее ноги — колеса, инструменты, которые спасут жизнь матери. Это что, большой бульвар столицы? И когда же он стал таким широким? По сторонам стоят красивые высокие здания, тянутся зеленые газоны и никаких воронок. На тротуарах стоят толпы людей, и все они чистые, не искалеченные. С первого взгляда видно, что едят досыта. Она хотела остановить такси, но оказалось, что их нет на улицах. Кто-то говорил, что, когда бывают воздушные налеты, все машины спешат убраться с улиц. Похоже, единственной машиной

был судейский автомобиль сопровождения, который ехал перед Эммой, указывая дорогу. Цинни то видела его, то он исчезал из виду. То и дело ей на глаза попадались нависавшие над дорогой телекамеры, нацеленные на нее. Где-то глубоко сидела мысль, что такси ей поймать не удастся, потому что… да, она давно уже пробежала подходящее место. Она уже добежала до миссии ООН, находившейся в маленьком белом домике, и дала врачам лист бумаги с написанным на нем названием препарата. «О, нет, — сказал один из врачей, кое-как объяснявшийся на западноазиатском, — это лекарство не из гуманитарного списка. Его, правда, можно купить, но тебе оно не по карману. И мне тоже». Так что, Эмма, ради чего ты бежишь? Если бы мне удалось достать то лекарство, мать… нужно просто бежать. Мы должны быстрее вернуться к матери. Чтобы она смогла еще раз увидеть меня, чтобы я смогла еще раз увидеть ее. Как только Цинни подумала об этом, в сердце у нее снова пламенем вспыхнула тревога, она, сама того не заметив, прибавила шагу, подтянулась к Эмме и почти поравнялась с ней. «Нет, пусть она бежит первой и устает!» — вспомнила Цинни слова Клэра, притормозила и отстала на несколько шагов. Эмма почувствовала ее маневр и сразу же начала ускоряться. За спиной уже пять километров, но она так и не получила приличного отрыва от этой никчемной, жалкой девчонки из Западной Азии. Эмма почувствовала досаду. Легконогая лань была наделена яростью, без которой не бывает больших спортсменов, и сейчас эта ярость черным пламенем полыхала перед Цинни. Но и та прибавила скорость, сохраняя прежнее расстояние от Эммы. Ей необходимо было держаться, и хорошо бы, чтоб Эмма держала темп немного повыше. Она соскучилась по матери… Эй, что-то не так. Не туда! Эмма, куда ты бежишь?! Куда нас занесет этой дорогой, Эмма? Что это за здоровенная игла протыкает небо там, вдали? Телевизионная вышка? Телевизионную вышку в столице Западной Азии уже давным-давно сровняли с землей бомбами с самолетов, это она точно знала. Но это неважно, а важно держаться за Эммой, светочем ее души. Ведь она знает, что матери уже нет на этом свете.

Грязная от пыли, прилипшей к потному телу, Цинни толкнула дверь палаты и увидела безжизненное тело своей матери, с головой накрытое простыней. Двое мужчин как раз хотели поднять его и унести, но Цинни встала перед ними, страшная, как дикий зверь, и преградила путь. Им пришлось уступить. Тот же врач, что написал ей название лекарства, сказал: «Ладно, девочка. Так и быть, посиди этот вечер здесь, с матерью. Все, что положено, сделаем завтра, а потом тебе придется уйти. Я знаю, тебе некуда, но это больница, дитя мое. Сейчас всем очень тяжело». Потом Цинни тихо сидела рядом с телом матери и глядела на капли крови, проступившие сквозь застиранную, когда-то белую материю. Через некоторое время в окно проник бледный, лишенный блеска свет луны, в котором пятна крови сделались черными. Чуть позже лунный свет переместился на стену. Кто-то вошел и включил свет, но Цинни не видела, кто это был. Она лишь почувствовала, что этот кто-то подошел и взял ее за руку. Твердые пальцы сжали ее запястье и на мгновение застыли неподвижно. Она услышала мужской голос:

— …Пятьдесят два удара в минуту, — незнакомец осторожно опустил ее руку и продолжил: — Незадолго до того, как начало темнеть, я был на крыше и увидел, как ты бежишь сюда. Мне сказали, что ты была на базе гуманитарной помощи. Автомобилей сегодня в городе не было, значит, ты бежала всю дорогу, да? И назад тоже добиралась бегом. В целом примерно двадцать километров. На все про все у тебя ушло приблизительно час десять минут, включая то время, которое ты провела в агентстве. А сейчас твой пульс всего пятьдесят два удара в минуту. Цинни, я давно заметил тебя, но сегодня ты снова продемонстрировала свой талант. Неужели ты не помнишь меня? Я Стурм Ока, тренер по легкой атлетике. Я несколько раз вел уроки физкультуры у тебя в классе. В этой четверти ты не ходила в школу. Наверно, из-за болезни матери, да? Чуть ли не в ту же минуту, когда скончалась твоя мать, у меня родился внук. Здесь, в этой же больнице. Да, Цинни, такова жизнь. Кто-то уходит, и кто-то приходит; вечное движение. Ты хочешь стать такой же, как твоя мать, — всю свою жизнь маяться в бедности лишь для того, чтобы покинуть землю в страданиях?

Последние слова поразила Цинни, и она наконец очнулась от своего транса и посмотрела на Оку. Она сразу узнала этого опрятного, худощавого мужчину средних лет и медленно покачала головой.

— Очень хорошо, дитя мое. Твоя жизнь может сложиться иначе. Не исключено, что тебе доведется стоять на верхней ступеньке пьедестала почета Олимпийских игр, и весь мир будет восхищаться тобой. И в твою честь поднимут флаг нашей многострадальной родины. — Лицо Цинни оставалось бесстрастным, но она слушала внимательно. — Главное — готова ли ты переносить страдания и хватит ли у тебя упорства? — Цинни кивнула. — Я знаю, что ты терпишь страдания чуть ли не всю жизнь, но я говорю о страданиях иного рода. Дитя мое, тех страданий, которые я имею в виду, нормальные люди не могут вынести. Ты уверена, что тебе это по силам? — Цинни встала и кивнула еще увереннее. — Хорошо. Цинни, пошли со мной.

Эмма бежала с неизменной скоростью, ее движения были точными и размеренными, как программа в бесконечном цикле или действия машины, работающей на высоких оборотах. Цинни хотела бы тоже превратиться в машину, но у нее не получалось. Она стала думать о том, куда ей надо добежать, но не могла сообразить, и ей стало страшно. А потом она наконец поняла. Она бежит следом за Легконогой ланью. Она сознавала, что таинственный наркотик действует, она чувствовала, как он разжигает огонь в крови, придавая ей безграничную энергию. Дорога повернула на 90 градусов, и она побежала по самой широкой дороге в мире — бульвару Чанъань. Вообще-то, ей следовало быть еще шире, потому что с двух сторон тянулась бесконечная, бескрайняя пустыня. Цинни много лет ежедневно совершала тренировочные пробежки не короче двадцати километров, и ей больше всего нравились дороги за городом. В слабом прозрачном свете

рассвета бескрайние пустыни казались ей гладкими и нежными, темно-сине-зеленая дорога полосой туши уходила к горизонту. Мир казался чрезвычайно простым. В нем была только она. Казалось, что солнце, поднимающееся над дальним концом дороги, предназначалось только для нее. Тренировки были тяжелыми, но в те дни Цинни все еще жила счастливой жизнью. Любому, кто оказывался рядом, обязательно хотелось посмотреть на нее еще раз. И они, к своему удивлению, обнаруживали, что лицо этой немой девушки на самом деле выглядит вполне упитанным и румяным. По сравнению с другими девушками она, конечно, не была красавицей, но чем-то задевала людские сердца. Сама Цинни удивлялась тому, что в их голодающей стране кто-то может есть досыта. Ока поселил Цинни в одном из пустующих учительских общежитий. Он лично следил за тем, чтобы она хорошо питалась, и каждый день передавал ей еду. Она получала вдоволь не только хлеб, картофель и другие основные продукты питания, что само по себе выходило за пределы ее мечтаний, но и такие питательные продукты, как сыр, говядину, баранину и яйца — их можно было купить только на черном рынке. Продавались они буквально на вес золота. Цинни не могла понять, откуда Оки берет столько денег. Его месячной зарплаты тренера вряд ли хватало, чтобы самому сытно питаться хотя бы неделю. Цинни много раз спрашивала его, но он всегда прикидывался, будто не понимает.

На другом конце континента находится Республика Западной Азии, которой со дня на день предстоит распасться на несколько частей. Правительство парализовано, поговаривают, что те чиновники, которых могут объявить военными преступниками, уже начинают разбегаться из страны. Ну а простые жители молча ждут, что же будет дальше. Те немногие, кто все еще продолжал смотреть Олимпийские игры, заинтересовались женским марафонским забегом, стали рассказывать о нем, и постепенно народ начал возвращаться к телевизорам, у кого они были, или радиоприемникам.

Дорога была очень широкой — Цинни трудно было поверить, что такие бывают. Она, вообще-то, знала, что бежит по самой большой в мире площади. Слева возвышалась мощная стена в уникальном восточном стиле, за которой, как Цинни тоже знала, находится императорский дворец. По правую руку раскинулся сквер, посреди которого развевался национальный флаг, древний и юный, как и эта огромная страна. Цинни с малых лет думала, что здесь правят короли или императоры, но ей объяснили, что это республика, как и у них. И, больше того, народ здесь страдал сильнее и дольше, чем ее соплеменники. Цинни только-только успела подумать об этом, как на глаза попалась ярко-красная таблица. Показалась, мелькнула и осталась позади. На ней было написано «21 километр». Половина марафонской дистанции пройдена. Цинни все так же держалась в нескольких шагах за Эммой. И вдруг Эмма оглянулась; Цинни отметила про себя, что та впервые за весь забег прямо посмотрела на соперницу. Она поймала ее взгляд — в нем не было ни высокомерия, ни презрения — только изумление. Еще Цинни успела заметить страх. И воскликнула про себя: «Эмма, светоч моей души, чего ты боишься? Я должна следовать за тобой!» Цинни должна убежать, хоть даже и не знает куда. Она должна сбежать от родственников господина Оки. От тех, которые явились вместе с ним в ее жилище. Жена мистера Оки с младенцем на руках. И трое братьев этого младенца. И еще несколько родственников, которых она не знала. Они указывали на нее пальцами и гневно допытывались у Оки, где он взял эту никчемную девчонку и зачем. Ока сказал, что это будущая звезда марафона. А они разъярились еще пуще и называли Оку мерзавцем и всякими другими нехорошими словами. Кому нужен этот марафон, когда люди ежедневно умирают от голода?! Да, всем давно известно, что у него в голове не все дома и он живет в мечтах, но как же он мог продать старинный Коран с золотыми буквицами? Это же была бесценная семейная реликвия! Вся семья давно голодает, но никому не пришло в голову продать это сокровище, и вдруг ты, ни у кого не спросясь, продал его и на эти деньги устроил царскую жизнь нищей немой побирушке. А молока для родного внука не купил! Ты что, не слышал ни разу, как он плачет ночами? А немного позже кто-то пустил сплетню, что Ока был любовником Вьенны, матери Цинни, что Цинни родилась от этой связи и даже документы об этом есть. Сначала все сочли, что это глупость, потому что как раз за несколько лет до рождения Цинни и после того Вьенна жила в городе далеко на севере, и об этом-то документы сохранились. А Ока в это время служил в морской пехоте, участвовал в первой западноазиатской войне и даже был ранен. Но клевета не стихала, а, напротив, ширилась, и вскоре заговорили, что, дескать, Ока и не воевал вовсе, а все его документы о службе в армии и ранении поддельные и что на самом деле в годы первой войны он отсиживался на севере, с Вьенной.

К тридцатому километру Цинни держалась все на таком же расстоянии за Эммой. Состязание непрерывно транслировали по телевидению, и оно заинтересовало весь мир. В небе висели два вертолета с телекамерами. В Республике Западной Азии люди сгрудились перед телевизорами и вокруг радиоприемников и, затаив дыхание, следили за заключительным этапом олимпийской программы.

Как раз в этот момент, от нехватки кислорода, весь мир перед глазами Цинни съежился в туманный комок. Сердце у нее в груди билось с силой бомбовых ударов, разрыв за разрывом. От каждого вдоха грудную клетку пронзало болью. Вместо асфальта лежала пухлая неровная вата, на которую невозможно было твердо поставить ногу. Она поняла, что действие таблетки закончилось. В гуще черного тумана вырисовывалось множество золотых звездочек, сложившихся в образ. В образ олимпийского огня. «Мой огонь догорает, — думала Цинни. — Гаснет. Генерал Уэст зажег его, улыбнувшись по-отечески. Цинни, если ты не хочешь, чтобы он погас, ты сама должна загореться. Ты можешь загореться? Зажгите меня!» — крикнула Цинни. Генерал наклонился, вытянул перед собой руку с факелом. Цинни почувствовала, что вспыхнула — взревел огонь, повеяло раскаленным воздухом…

В тот вечер Цинни собрала свои скудные пожитки и пришла в комнату Оки в учительском общежитии. Из дома его выставили уже несколько дней назад. Цинни жестами объяснила, что уходит. Учитель, молила она, вернитесь домой. Купите внуку молока.

Ока покачал головой, которая за последние дни стала совсем белой.

— Цинни, ты же знаешь, что это наше с тобой общее дело. Ну зачем тебе уходить? Может быть, ты решила, что у меня не было причин помогать тебе? Могла так решить? Могла. Ну так я тебе признаюсь: это не сплетни, а чистая правда. Я твой отец. И всего лишь хочу оправдаться за свое преступление. Искупить грех.