О нас троих
Шрифт:
Точно так же, как и на первой свадьбе Мизии, я поражался, глядя на брата и сестер: наделенные от рождения одними и теми же природными задатками, они выросли столь непохожими друг на друга, а Мизия среди них казалась просто чудом, и тем острее я ощущал утрату ее прежней, благодаря Томасу превратившейся в совершенно другого человека. Я все думал, какую роль в этом превращении сыграли паразитические привычки брата и сестры и какую — равнодушие отца и отсутствие материнской и отцовской заботы. Хотя теперь я и чувствовал себя таким далеким от Мизии, меня все равно бесило, с какой бесцеремонностью Пьеро и Астра взваливают на Мизию все свои проблемы и с каким беспечным, наглым видом ее отец заходит в дом.
И все же Мизия казалась довольной тем, что почти вся ее семья с ней, да еще так
За обедом Мизия оставалась душой компании и связующим звеном для всех присутствующих: мгновенно реагировала на каждую реплику и всеми силами пыталась поддержать и оживить общий разговор, сломить железную суровость старой Энгельгардт, холодность отца, обоюдную враждебность Пьеро и Астры. Как рассказывал Марко, она с самого детства взяла на себя эту роль и годами с блеском играла ее, так что члены ее семейства воспринимали ее поведение как вполне естественное. Я смотрел на нее, сидящую в центре длинного стола, и те усилия, которые она предпринимала, ничуть меня не умиляли, напротив, мне хотелось послать ее ко всем чертям, вместе со всей ее семейкой и их бесконечными сложностями.
Три года назад отец Мизии открыл в Буэнос-Айресе итальянский ресторан, но не очень-то преуспел, потому что место для своего ресторана выбрал неудачное, администратор он был никакой, совершал ошибку за ошибкой, еще в чем-то проштрафился, и теперь пытался довести это до сведения Мизии и Томаса туманными намеками. Очевидно Томас финансировал всю эту его затею, чтобы сделать приятное Мизии, и сейчас срочно требовалось очередное денежное вливание, иначе ресторан просто закроется из-за неуплаты долгов. Мизия приняла проблемы отца близко к сердцу, слушала его предельно внимательно и с сочувствием: старалась успокоить его, выгородить, говорила, что он ни в чем не виноват, что он делал все правильно, давала ему советы и подбадривала. Томас искусно ей вторил: обещал свою поддержку, всячески давая понять, что дело-то яйца выеденного не стоит, хотя вряд ли действительно так думал, и уверял, что все причины неудач кроются в порочной системе аргентинской экономики. Впрочем, ничего другого он сказать все равно не мог, не вызвав у жены глубокое разочарование, он тоже вынужден был придерживаться определенной линии поведения. Только, в отличие от Мизии, он добровольно сделал свой выбор, в благодарность за то, что женился на такой удивительной женщине и ради удовольствия вершить судьбами других людей.
Отец Мизии не только воспринимал все, что для него делают, как должное, но еще и грубил, — то ли от зажатости, то ли в силу плохого характера, если кто-то хоть отдаленно пытался его критиковать. Он говорил (Мизии): «Ладно, ладно, хватит пудрить мне мозги», и (Пьеро, который ляпнул что-то невразумительное): «Это надо же, яйца курицу учат», и (Томасу, но совсем не таким грубым тоном): «Уж я-то знаю, что такое ресторан. А вы, аргентинцы, лишь одно горелое мясо едите да картошку». Со старой Энгельгардт он вел себя куда осторожнее — из трусости, и еще потому, что причислял ее, как и себя, к категории недовольных, обиженных детьми родителей.
Меня просто бесило, что он полностью переложил на Мизию все свои заботы и ждет от нее немедленной помощи, как если бы он был ее младшим братом или даже сыном, что, однако, не мешало ему весьма пренебрежительно высказываться по поводу воспитания маленького Ливио, да еще бестактно поучать ее, как надлежит поступать в тех или иных случаях матери и женщине. Он даже не слушал ее, когда она пыталась что-то ему ответить и объяснить, перебивал на середине фразы, отмахивался, фыркал, отворачивался, и тут же снова нападал, стараясь уколоть, выставить на посмешище. Нетрудно было догадаться, что в детстве он не был ей защитой и опорой, а наоборот, своим эгоизмом, нетерпимостью, самонадеянностью
К этим их бесконечным претензиям Мизия относилась безропотно: точно так же она бросалась к Максу, который не мог сам разрезать свой бифштекс, или смотрела на маленького Ливио, пытаясь понять, наелся ли он или почему капризничает, что не так, или наклонялась к угрюмой старой Энгельгардт, чтобы задать ей вопрос и втянуть в общую беседу. А Томас вместо того, чтобы защитить Мизию от нападок отца, играл с ним в мужскую солидарность и тоже постоянно претендовал на ее внимание, хоть и по-другому. И вместе с тем я видел, что присутствие Томаса действовало на нее благотворно: и сам его голос, и его поведение, и даже интеллектуальная ограниченность: сознание того, что он рядом, давало ей силы нести и дальше на себе все бремя ответственности. Казалось, он все же сделал ее в какой-то степени счастливой в той жизни, которую она для себя выбрала, помог реализовать себя в роли главы семейства, защитницы, многодетной матери, предоставив ей для этого неограниченные возможности.
Я думал обо всем том, что Мизия когда-то сделала для нас с Марко, когда не было еще никакого Томаса, способного прийти ей на помощь: как она вдруг стала поддерживать нас и побуждать развивать лучшие наши качества и полностью в этом преуспела. Я пытался понять, не потому ли я сейчас отдалился от нее, что теперь она тратит себя на других людей с их другими запросами; и не вел ли я себя в то время точно так же, как отец Мизии или ее брат с сестрой — обижаясь и забывая о благодарности, если она не прибегала по первому моему зову, не вникала тут же в мои проблемы и не решала их на месте. Я смотрел на сидевшую в центре длинного стола Мизию и ничего уже не понимал.
6
Утром тридцать первого декабря начали съезжаться друзья и соседи, которых Томас и Мизия пригласили на Новый год. Паола загорала под окном нашей комнаты, а я гулял с детьми в саду и видел, как на грунтовой дороге позади дома показались огромные английские и японские внедорожники, а на луг — посадочную полосу — сели два маленьких самолета. Из машин и самолетов выбирались люди со своими детьми, фирменными чемоданами и лабрадорами на поводке, они были одеты в стиле кантри, вели себя вальяжно, точно властители вселенной, небрежно, по-свойски здоровались с Томасом и Мизией, жеманно приветствовали старую Энгельгардт и ее компаньонку. Я прятался за деревьями с экзотическими названиями, весь во власти противоречивых желаний, впечатлений, мыслей, наблюдений, страхов, которые отпускали меня лишь на несколько минут и возвращались обратно. Смотрел, как Мизия принимает своих друзей и соседей, столь отличавшихся от нее прежней, когда мы были с ней так похожи: угадывал их чувства, видел их жесты и слышал через луг их повисавшие в неподвижном воздухе слова. От моего относительного внутреннего спокойствия не осталось и следа, я потерпел неудачу, как и она со своей цитрусовой плантацией; я кружил по саду, словно вор, и старался держаться поближе к детям.
Потом мне все же пришлось поздороваться с двумя младшими братьями Томаса и их женами, с друзьями и соседями по латифундии, а вдобавок еще и обменяться парой слов со старой Энгельгардт. Уже после этого и после очень краткой, но яростной перебранки с Паолой в коридоре, когда мы решали, что надеть нашему сыну Веро, Томас предложил всем присутствующим прокататься на лошадях. Я сразу отказался, потому что всего раз в жизни в двенадцать лет побывал на ипподроме и до сих пор помнил, как мне было страшно и неуютно сидеть верхом, но Томас настаивал, и к нему присоединилась Мизия: «Увидишь, Ливио, тебе понравится».