О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания
Шрифт:
Выехав из Венеции, заехал в Падую, осмотрел там собор и капеллу с фресками Джотто и двинулся во Флоренцию. Тут все было иное, чем в Венеции, и мне еще больше пришлось по вкусу. Остановившись недалеко от «Дуомо» [110] в маленьком отеле Каза Нардини, где все мне показалось так уютно, я, приведя себя в порядок, двинулся в поход.
На Флоренцию у меня была дана неделя времени, немного, да и кипучая моя натура требовала сейчас же деятельности. Через час я уже был в соборе, осматривал с жадностью баптистерий, двери Гиберти, словом, все то, что у меня было помечено, назначено еще в Москве для обзора.
110
Дуомо —
Зашел закусить где-то по дороге в Синьорию. Так часов до пяти-шести, а вечером поехал отыскивать художника Клавдия Петровича Степанова, жившего здесь с семьей. По дороге туда восхищался Флоренцией, которая была вся в цветах, в чайных розах. У моего извозчика розы были на шляпе, у его лошади — в гриве, в хвосте. Попадались экипажи, тоже украшенные розами. Их не знали куда деть. Решетки, подъезды вилл были увиты розами. Ароматный воздух сопутствовал нам по дороге…
Красива, своеобразна была Венеция, но и лицо Флоренции было прекрасно, и я с тех пор полюбил ее на всю жизнь.
Семья Степанова встретила меня приветливо. Там я познакомился с милейшим Николаем Александровичем Бруни, внуком знаменитого ректора Академии, автора «Медного змия» — Федора Антоновича Бруни. С Николаем Александровичем мы сошлись, да и трудно было с ним не сойтись, так обаятелен, красив в те поры был этот методичный, мягкий, больше того, нежный «Николо Бруни». Мы с ним сговорились встретиться в Риме, встретились там и остались в добрых отношениях на всю жизнь. После многих дней подневольного молчания я с великой радостью болтал по-русски теперь во Флоренции. На другой день вместе с Бруни был в Академии, в монастыре св. Марка.
Душа моя была полна новыми впечатлениями, я не мог их вместить, претворить в себе… Получался какой-то хаос… Скульптура Микеланджело и фрески в кельях монастыря св. Марка — все это теснило одно другое, приводя меня в неописуемый юный восторг. Язычник Боттичелли легко уживался с наихристианнейшим Фра Беато Анджелико. Все мне хотелось запечатлеть в памяти, в чувстве, всех их полюбить так крепко, чтобы любовь эта к ним уже не покидала меня навек.
Мне кажется, что искусство, особенно искусство великих художников, требует не одного холодного созерцания, «обследования» его, но такое искусство, созданное талантом и любовью, требует нежной влюбленности в него, проникновения в его душу,а не только форму, его составляющую…
Что останется от бедного фра Беато, если к нему подойти с анализом наших «искусствоведов», как их теперь называют… Твердо верю, — не для них, — этих врагов искусства и художников, самонадеянных чиновников от искусства молились в своем художестве, жили им Рублевы, Фра-Анджелики, Боттичелли до Рафаэлей и бурных, пламенных титанов Микеланджело…
Что меня еще пленило в знаменитом монастыре — это миниатюры книг, эти изумительные иллюстрации к творениям боговдохновенных отцов церкви христианской. Некоторые из них не только поражали меня своими техническими достижениями, но того больше теплотой чувства, опять любовью к тому, над чем художник долго и так искусно трудился.
Дни шли за днями. Музеи чередовались с церквами. Вечерами же я бывал или у Степановых, или бродил по берегам Арно, на Сан-Миньято, бродил, как очарованный странник. Я жил тогда такой полной жизнью художника, я насыщался искусством, впитывал его в себя, как губка влагу, впитывал, казалось, на всю остальную жизнь. Какое великое наслаждение бывало бродить по углам, капеллам церкви Санта Мариа Новелла. Усталый до изнеможения, до какого-то опьянения, еще не привыкшего к опьянению юноши, я шел в свою Каза Нардини и едва успевал раздеться — засыпал сладким, счастливым сном. Вот тогда, в первую мою поездку по Италии, я постиг всю силу чар великих художников. И что удивительного в том, что чары живут по четыреста —
Мои альбомы, записные книжки были полны зарисовок, кратких, часто наивных мыслей, и я редко соблазнялся возможностью побаловать себя покупкой фотографий особо любимых вещей. Я должен был помнить, что пятисот рублей, которые были зашиты в мешочке, что у меня на груди, должно было хватить мне на три месяца, на всю Италию и Париж с его Всемирной выставкой. Это надо было помнить твердо, и я это помнил.
Дни быстро летели во Флоренции. Все, что было можно бегло осмотреть, было осмотрено. В Уффици, в монастыре св. Марка, в Академии и в некоторых церквах я побывал по нескольку раз. Я был полон Флоренцией и на восьмой день попрощался с друзьями и с самой Флоренцией, выехал в Рим, заехав предварительно в Пизу.
Помню, по дороге высунулся из окна, и мне попал в глаз летевший из паровоза уголь. Я неосторожно растер глаз, и первое, что надо было сделать, — зайти в аптеку и успокоить глаз. Потом уже я отправился по низеньким, перекрытым арками улицам к Кампосанто [111] , собору и прочему. Сине-голубое небо давало дивный фон оранжевому мрамору падающей башни баптистерия собора. Превосходный этюд этого пизанского мотива я потом видел у своего друга, польского художника Яна Станиславского, влюбленного, как и я, в Италию.
111
Кампосанто — крытое кладбище (1278, архитектор Джованни ди Симоне).
Рим
Кто не знает, кто не пережил того особого чувства, когда подъезжаешь, да еще впервые, к Вечному городу!.. Я с таким напряженным вниманием ждал того момента, как увижу купол св. Петра… Вот, вот он! Его громада как бы покоится на огромном плато. Он стоит, как сказочная голова богатыря среди поля, чистого поля. И лишь тогда, когда поезд пронесется еще много верст, вы видите, что на этом поле, около этой головы-купола ютятся тысячи зданий, дворцов, храмов, сотни тысяч живых существ живут, движутся вокруг него, такого спокойного, величественного в своей гениальной простоте.
Поезд подлетел к перрону. Осведомленные из Флоренции, меня здесь встречали скульптор Беклемишев и еще кто-то из земляков. Радостно здороваюсь и слышу, что мне готов уже и угол на знаменитой улице артистов, на Виа Систина. Она приняла меня радушно, как до того приняла тысячи, мне подобных, восторженных поклонников Италии, Рима.
Я занял маленькую комнатку в доме ченто венти трэ [112] , принадлежавшую нашему историку искусств профессору Цветаеву, создателю Московского скульптурного музея Александра III [113] . Сам Цветаев уехал в Афины, в Египет и комнатка его была пустая. В ней я и устроился, благодаря Беклемишеву, жившему в том же доме. Комнатка маленькая, чистенькая, с пышной постелью, со ставнями от полуденного жара. Хозяйка милая, приветливая, и с первого же дня я чувствую себя, как дома. Позади дома — наш дворик. На нем растут несколько апельсиновых деревьев, покрытых плодами.
112
Сто двадцать три (ит.). (Прим. ред.).
113
Московский Музей изящных искусств им. Александра III был основан историком профессором античной культуры И. В. Цветаевым (1847–1913). Открыт в 1912 г. Ныне — Государственный музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина.