О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

Нестеров Михаил Васильевич

И тут же кругом шёпот: «Победоносцев, Победоносцев»… Да! Это он, это знаменитый обер-Прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев, как называли его хулители, — Торквемада ^[251] . Это один из немногих подлинно историческихлиц последних трех Царствований, носитель огромной идеи «Самодержавия», ее апологет, идеалист самый высокий и… скептик.

Драма его в том, что его идеализм, как и он сам, был разъедаем скептицизмом. В него как-то попала — как? откуда? смертоносная бацилла русского интеллигента — «скептицизм». Разница была только та, что «интеллигент» в среднем был не сильно умен, а он — Константин

Петрович был человек огромного Государственного ума.

251

К. П. Победоносцев(1827–1907) — обер-прокурор Святейшего синода (1880–1905) и член Госсовета (1871–1905). В кругах русского общества многие относились к нему негативно. Томас Торквемада(ок. 1420–1498) — монах, с 1483 г. глава испанской инквизиции, фанатик, жестоко преследовавший «еретиков». Сравнивая с ним Победоносцева, имели в виду, что он столь же фанатичный гонитель всего передового, всякой свободной мысли в России. У Нестерова свое отношение к Победоносцеву, он всегда был независим в своих суждениях.

Чего только не мог вместить этот ум! Тут и ночные, до утра, беседы с Достоевским, жаркие — до рассвета — споры с «безбожником» В. В. Розановым… Ум огромный, пытливый, и ум, повторяю, отравленный самым безнадежным скептицизмом, и тут же единая, непреклонная воля и неумолимые действия. Фигура эта на фоне разложения огромного сословия интеллигентского класса стояла одинокой и трагической. Вот этот-то человек и прошел сейчас мимо нас так медленно, медленно в первые ряды собравшихся, туда, где должны были стать Государь с Государыней и где уже стояли Великие Князья.

Еще мгновение и в открытые настежь двери послышалось потрясающее «ура» и колокольный звон. — К собору подъехал Государь. Еще минута, и он вошел (сейчас же после Победоносцева), такой молодой, такой скромный, с глазами газели и такой беспомощный…

В нем все было, но не было и тени правителя России, вершителя ее воли, ее деяний, ее «так я хочу»… О, это ни в какой мере не был «Самодержец», диктатор.

Государь был в Преображенском парадном полковничьем мундире с «Андреем Первозванным» через плечо. С ним вошла Императрица, тогда такая молодая великолепная красавица с английским типом лица. Она была роскошно одета и была прекрасна…

Медленно оба прошли вперед к колонне перед главным иконостасом и иконостасом дьяконника. Стали почти перед самой моей «Варварой». Для них были поставлены два золоченых кресла Екатерининского времени, — кресла с Императорскими инициалами.

Чин освящения начался суровым красавцем — Митрополитом Киевским и Галицким Иоанникием со множеством епископов и чуть ли не со всем Киевским духовенством.

Нас с Васнецовым и Котарбинским замяли куда-то к стене, и мы простояли бы (герои-то дня!) там в блаженной тишине всю службу, если бы кто-то, какая-то сердобольная душа (помнится, какая-то дама), случайно не увидела, что некий исполнительный и рачительный не в меру пристав теснил нас еще дальше: мы почему-то мозолили ему глаза. И вот в этот самый момент «сердобольная душа» увидала это, возмутилась, прошла вперед, сказала Генерал-губернатору, графу Игнатьеву и… Константину Петровичу Победоносцеву, сказала им, что тех, «кто создал Собор, кто должен быть впереди всех» — Васнецова и Нестерова — какой-то пристав… и т. д. Немедленно после этого последовало приглашение нам пройти вперед, и мы — все художники — получили место сейчас же за Государем и Великими Князьями. Обида была забыта, и мы, счастливые, стояли и молились от всего сердца и за Россию, и за ее молодого Царя, и за весь народ наш, который всегда, во все дни его жизни, его славы и его бесславия любили мы…

Освящение подходило к концу. Предстоял крестный ход вокруг Собора во главе с Митрополитом, со всем духовенством, Государем и всей Царской фамилией, а также избранными, особо почетными лицами. Вот тут-то мы — «герои дня» — снова были позабыты и не попали в число тех, что пошли в Крестном ходу. Это было горько, — особенно Васнецову, положившему на Собор весь свой огромный талант и десять лет жизни…

Об этом Государь и все те, кто нас ценили, узнали после службы, когда все было кончено.

А произошло это от причины самой бытовой, так сказать, «семейной». Во главе распорядка торжества освящения стоял Викарный епископ Сергий (Ланин), — молодой, вспыльчивый, но даровитый человек. Он был в сильных неладах с Праховым и не любил Собор наш, а следовательно, и нас — художников-соборян. (Не любил Владимирский собор и суровый митрополит Иоанникий, говоря, что он «не хотел бы встретиться с васнецовскими пророками в лесу».) Так вот этот-то епископ Сергий, так сказать «церемониймейстер», взял да и не включилнас в список тех, кто должен был участвовать в крестном ходу, и нас попросту не пустили,и мы, огорченные, взволнованные простояли на своих, теперь правда, почетных местах во все время Крестного хода.

А день был такой дивный, солнечный. Несся по всему древнему Киеву колокольный звон. Народу было множество. Но что делать? Люди, хотя бы они и носили епископский сан, все же люди с их страстями, счетами и расчетами.

Вот возвратился Крестный ход. Началась литургия. Государь усердно молился. Наконец, «Многолетие». Государь и Императрица обращаются к нам, благодарят, хвалят Собор и говорят, что через день или два приедут в Собор нарочно, чтобы осмотреть его без народа, подробно. Затем прощаются и, провожаемые Митрополитом, выходят из Храма.

Там несется опять многотысячное «ура»… Государь уезжает и церемония кончена. Мы еще остаемся, прикладываемся ко кресту.

Митрополит Иоанникий нам ни слова. Твердый был человек!.. Зато к нам подходит множество присутствующих, незнакомые знакомятся, восхищаются, благодарят нас.

А вот и сам Константин Петрович подходит к нам. Его суровости как не бывало. Он весь сияет. Это и его праздник. Ведь он всю жизнь искал в людях намека на идеалы, на их осуществление, а вот тут ему кажется это осуществление есть. Группа художников, позабыв все, проработала за гроши над делом ему дорогим, близким десятки лет. И он всячески спешит нас приветствовать, обласкать. Говорит с нами совсем не по-«победоносцевски», а просто, задушевно, горячо (вот так, должно быть, он говорил и о многом с Ф. М. Достоевским).

Все расходятся, и мы в каком-то чаду, в полусознании от пережитого плетемся домой. Надо отдохнуть. Плохо проведенная ночь, раннее вставание и затем все «пережитое», что называется, уходило нас.

Вернусь несколько назад. Приезд Государя в Киев, как и всюду где он ни появлялся, сопровождался каким-нибудь несчастьем. И теперь (он ехал из Австрии, делал свой первый по воцарении визит престарелому Императору австрийскому Францу-Иосифу) в его свите был Министр иностранных дел Князь Лобанов-Ростовский, от которого «русская партия» ждала много хорошего. И вот теперь, почти у самого Киева, в императорском поезде внезапно умирает Князь Лобанов-Ростовский. Государь очень огорчен, и все опять чувствуют как бы присутствие какого-то «Рока»…

До вторичного посещения Государем Собора в Киеве шли торжество за торжеством. В Купеческом собрании был парадный концерт и затем великолепная иллюминация сада, всего Киева и Заднепровья.

Перед концертом во дворце был парадный обед. Из соборян туда были приглашены только двое: Прахов и В. М. Васнецов. После обеда Государь, по обыкновению, обходил приглашенных, беседуя с каждым две-три минуты, и, когда подошел к далеко стоявшему Васнецову, то, забыв церемониал, разговорился с Виктором Михайловичем о Соборе, об искусстве, высказал ряд живых, образных мыслей, сравнив искусство с великой рекой, в которую вливается множество ручьев народной жизни, событий, историй и проч<ее>.