О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания
Шрифт:
Мы, оставшись одни, предались радостному чувству, перецеловались друг с другом и отправились по домам, чтобы отдохнуть, пообедать и в 7 часов быть на вокзале для проводов Государя, который в тот же вечер уезжал в Бреславль, Берлин для визита Императору Германскому Вильгельму II.
Так произошло одно из самых памятных событий в моей жизни. Много воды утекло с тех пор… Все, что было, «поросло травой забвенья», и я почти один остался из тех, кто участвовал в этом большом и для нас радостном торжестве.
По отъезде Государя, мы, участники создания Собора, дали большой обед со многими приглашенными в Купеческом саду нашему шефу, отцу-командиру Адриану Викторовичу Прахову, талантливейшему человеку, блестящему ученому и все же дилетанту по своей природе. Много было за обедом тостов, речей, воспоминаний, пожеланий…
В день отъезда из Киева мы — художники — служили в новом Соборе благодарственный молебен. Настоятель
В тот же вечер мы с Васнецовым выехали в Москву. На вокзале нас провожали друзья-соборяне, а также старые и новые наши почитатели.
Москва — Петербург… 1896–1897
В Москве снова Кокоревка и окончание картин — «На горах», «Труды преп. Сергия» и «Чудо» (Св. Варвара).
Снова постоянно народ, приятели-художники и просто знакомые, их теперь, после освящения Владимирского собора, прибавилось… Помню, был несколько раз Суриков. Ему из трех картин больше нравится «На горах» — наш уфимский пейзаж. Как-то зашел ко мне Серов — редкий у меня гость и строгий судья. Ему понравилось «На горах», а от «Чуда» он пришел в ужас…
Заехал как-то Остроухов. Ему понравилась «На горах» и, что уже совсем неожиданно, очень понравилось «Чудо». Таких отзывов об этой картине мне еще не пришлось слышать. Остроухов, склонный к преувеличению и озабоченный тем, чтобы его мнение не было похоже на мнение других, сказал, что «„Чудо“ — моя лучшая вещь, прибавив, что ставить ее на выставку необходимо» (я хотел «выдержать» ее в мастерской), что «Чудо» будут ругать, но что вещь эта — тонкая, интересней панно Врубеля. Ну, хорошо, думаю, посмотрим.
Был и Васнецов в мастерской, хвалил вещь как-то преувеличенно. Его в то время стал сильно донимать Прахов. Причиной тому был киворий, перенесенный из алтаря в крестильню.
Был Левитан. «Чудо» и ему понравилось.
Как-то Васнецов дал мне прочесть полученное из Франции письмо Третьякова. В нем Павел Михайлович отзывался о Владимирском соборе как об одном из самых вдохновенных по живописи новых храмов Европы…
Постоянные гости. Была Елена Дмитриевна Поленова. Вещи мои пришлись ей по душе. Она проявляла ко мне особенные симпатии, да и все единодушно тогда находили, что мое искусство крепнет, идет «в гору», что я делаю успехи в форме. Последнее меня особенно радовало, так как за пять лет собор мог меня приучить к большой распущенности в рисунке.
Зато нервы мои после всех пережитых событий поиспортились, и мне посоветовали лечиться гипнотизмом у славившегося тогда молодого ученика Шарко проф<ессора> Токарского. Первые опыты Токарского были удачны, но я скоро вышел из-под влияния, а затем и вовсе бросил это надоевшее мне занятие.
Тогда я писал отцу: «На днях появилась жестокая статья о Васнецове в „Журнале философии и психологии“. Васнецов, как Вагнер, станет еще выше, еще значительнее. Слава о нем сейчас разносится повсюду» [252] .
252
Нестеров имеет в виду статью Н. А. Иванцова «Задачи искусства» (Вопросы философии и психологии. М., 1896, сентябрь-октябрь, кн. 34, с. 470–473).
Познакомился я с молодым фон Мекком. Он заказал мне два небольших образка на могилы его родителей, похороненных в Новодевичьем монастыре. Фон Мекк в те дни был в полосе увлечения русской живописью. Приобрел у Анатолия Ивановича Мамонтова васнецовскую «Аленушку», позднее врубелевского «Демона» и «Пана». Он был с художественно развитым, капризным, но несомненным вкусом.
Было бурное собрание Передвижников, на котором отличился наш В. И. Суриков, наотрез отказавшийся дать свои вещи для репродукций в юбилейном издании [253] , прося за право репродукции с Товарищества 2000 руб<лей>. Причем со свойственной ему бесшабашностью заявил, что в последнее время религия его — деньги.
253
Речь идет о подготовлявшемся «Альбоме двадцатипятилетия Товарищества передвижных художественных выставок. 1872—XXV—1897». Изд. худож. фототипии К. А. Фишер. (Под непосредственным наблюдением Комиссии Товарищества.) М., 1900, с приложенным к нему «Очерком жизни Товарищества за 25 лет» (речь Г. Г. Мясоедова).
В компании художников был на «Рогнеде» в Мамонтовском театре. Постановка и декорации были исполнены В. А. Серовым и К. А. Коровиным превосходно [254] .
Был у Серова, видел последние вещи. Они слабее прежних, хотя мастерство остается. Беда Серова в том, что природа отказала ему в воображении. Его эскиз «Мамаево побоище» для одной из стен Исторического музея — слаб [255] . Серов старался убедить зрителя, что без исторического видения, без особого чутья обойтись можно. Серов силен не этим. Он подарил мне акварельный рисунок Князя Владимира для «Рогнеды» [256] .
254
Опера А. Н. Серова «Рогнеда» была поставлена в Московской частной (Мамонтовской) опере в 1897 г. (дирижер — С. В. Рахманинов).
255
Речь идет об одном из эскизов Серова (1894) к неосуществленному панно «После Куликовой битвы», заказанному Историческим музеем.
256
В настоящее время эскиз костюма князя Владимира находится в частном собрании (Москва).
Были на свадьбе Алексея Степановича Степанова, нашего «Степочки», женившегося на Медынцевой из богатого купечества. Она была мила, сам Степочка — очарователен. Выглядел немного «федотовским майором». Аполлинарий Васнецов был шафером. Он долго репетировал свою роль, чтобы не оплошать перед именитым московским купечеством. Во время венчания сильно волновался, был бледен, растерян, много способствовал нашему веселому настроению. Казалось, что бедный Аполлинарий побаивается, чтобы «по ошибке» не женили его, вместо Степочки. Потом мы долго изводили Аполлинария тем, что старик Медынцев, любивший одинаково хорошего повара и хорошего художника, выдаст его «замуж» за вторую свою дочь, смело укрощавшую огромного дога, беря его за пасть.
Был юбилей Репина. Почтенный Илья Ефимович немало сделал бестактностей, вызвавших газетную грызню [257] . Поленов также праздновал свой юбилей. Он прошел без инцидентов.
Заболел Левитан. При входе на выставку «Московских художников» с ним сделалось дурно [258] . Еле живого его привезли домой. На другой день его осмотрел профессор Остроумов, признал сильнейший порок сердца. Болезнь неизлечимая, хотя при самом покойном образе жизни, для Левитана по многим причинам немыслимом, он мог бы прожить 5–10 лет. Нас всех: художников и почитателей прекрасного, такого искреннего, поэтического дарования Левитана, его болезнь очень тяжело поразила. Я любил этого человека не только за его талант, но и за хорошую, нежную душу его…
257
Речь идет о «Письме в редакцию» газеты «Новое время» (1896, 7 ноября), в котором Репин, принося благодарность всем, говорит о творчестве художника как о забаве, называет художников счастливчиками, недостойными «празднования и участия общества», подчеркивает, что при знаках внимания «нам (художникам) — совестно». Это письмо, умаляющее роль художника, перечеркивающее работу самого Репина, письмо, написанное явно под влиянием минуты и необдуманно, вызвало оживленную полемику в печати. Письмо с резкой отповедью написал Репину Серов (Репин И. Е.Избранные письма в двух томах. 1867–1930. М.: Искусство, 1969, т. 2, с. 120).
258
Первые признаки тяжелой сердечной болезни Левитана были обнаружены осенью 1896 г. В начале февраля 1897 г. на открытии выставки Московского товарищества художников у него начался сердечный приступ: известный московский терапевт профессор А. А. Остроумов поставил тогда диагноз: порок сердца и расширение аорты.