О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания
Шрифт:
Начальница института графиня Коновницына продолжала с неусыпной заботой, чисто материнской лаской следить за каждым движением болезни, облегчая ее постоянным нежным своим участием. Через полгода со дня заболевания, когда о самой скарлатине и помину уже не было, шли лишь периодические операции и перевязки, больную перенесли из лазарета в квартиру начальницы с тем, чтобы та могла с еще большим вниманием следить за ходом болезни, которая, искалечив мою девочку, начала ослабевать. Но медленное выздоровление наступило только к весне 1899 года, когда, в мае, я увез вставшую с постели Олюшку в Крым, где она окончательно окрепла.
С сентября 1898 года по январь 1899 болезнь неустанно угрожала жизни больной, а я постоянно жил под угрозой потерять свою дочку, и, тем не менее, в те дни и часы, когда не был в институте, я работал над своим «Димитрием Царевичем убиенным» и над «Преподобным Сергием». И, как бы вопреки всему происходившему, тут, в картинах, я находил свой мир, отдохновение, «Димитрий Царевич» день за днем более и более воплощался в те формы, кои грезились мне. Душа Царевича уже витала среди весенних березок старого Углича… Так окончился навеки памятный мне и моей дочери 1898 год.
Абастуман. 1899
Новый год начался двоякими заботами: постоянным страхом за исход болезни Олюшки и необходимостью скорейшей поездки в Абастуман, где тяжко больной Цесаревич ожидал моего приезда. Так дело тянулось до начала февраля 1899 года.
При помощи Прахова была выработана двойная смета росписи: полная из пятидесяти восьми композиций и орнаментации храма в сто тысяч рублей и сокращенная в семьдесят пять тысяч рублей. Цесаревич утвердил первую — стотысячную. Образа иконостаса в эту смету не входили, так как там уже были временные, написанные Н. А. Бруни.
Лишь в феврале врачи начали подавать некоторую надежду, что опасность смерти моей девочки миновала, и я собрался в путь. Решено было, что сестра останется около больной до моего возвращения.
Выехал в Одессу, там сел на пароход до Батуми. Зима в тот год была суровая. Были на Черном море штормы, но я море любил, и оно любило меня. На обледенелом «Пушкине» я целыми днями сидел на палубе, вытянув ноги, тепло одетый. Спускался вниз для завтраков, обедов и сна.
В Батуми я был первый раз. Там было тепло, и до отхода поезда на ст<анцию> Михайловскую в Боржом осматривал город, бродил по приморскому бульвару.
Из Киева и из Батуми были посланы телеграммы в Абастуман о моем выезде. Думы мои неслись и в Киев, и в Абастуман. Что-то ждало меня в нем? Сумею ли я поставить себя так, чтобы не уронить достоинство художника, над чем так много и успешно думал и работал когда-то Крамской? Впереди все было ново и неизведанно.
Вот и Боржом — «Жемчужина Кавказа», как его тогда называли. Зима не давала полного понятия о его красотах.
От Боржома до Абастумана было семьдесят верст. Тогда их проезжали в экипажах. На почтовой станции меня, по извещению из Абастумана, уже ждали. Появление моей скромной, совсем не генеральского вида особы, в шубе с барашковым воротником и в шляпе, не смутило станционное начальство. Оно за пребывание Цесаревича видело разные виды: от самых блестящих Генерал-адъютантов до Василия Осиповича Ключевского, преподававшего Цесаревичу русскую историю и уехавшего за год до меня.
Мне, как полагалось «гостям Цесаревича», были оказаны честь, внимание и предупредительность. Величали меня «Ваше превосходительство». Самые лучшие яства и вина предлагались мне, пока спешно запрягали четверик великолепных, белой масти лошадей в отличную коляску, которая должна была доставить меня в Абастуман. Лошади были поданы, укрепили мой чемодан, лихой ямщик-туземец сел на козлы. Экипаж подкатил к крыльцу станционного домика, и я сел, подсаженный начальником станции. Кони с места пошли полной рысью. Проехали дворец Великого Князя Николая Михайловича. Снега не было вовсе, было тепло, а в моей шубе жарко.
Пошли названия станций, напоминавшие о былых делах, о славе Русского оружия. Вот Страшный Окоп. Сейчас ничего страшного — маленький белый домик и только. Встреча, быстрая смена лошадей, опять белых. Новый ямщик, такой же лихой, отлично одетый. Кони взяли с места, и коляска с моей особой покатила дальше. Проносимся мимо аулов… Там-сям по горным тропам видны были пробирающиеся куда-нибудь на праздник семейства турок: на «осляти» сидит в белом покрывале турчанка с ребенком, а сзади, погоняя ленивца, ступая особой мягкой горной поступью, идет турок в феске.
Вдали виден старый замок, покрытый желтым мхом. Много лет этим руинам. Они как бы срослись со скалой, их приютившей. Чего не видали стены старого Ацхура? — Помнят они владычество персов, потом турок. Помнят пиры и битвы своих ацхурских владык-князей. Помнят и русского солдата, бравшего приступом и Страшный Окоп, и седой Ацхур.
Подъезжаем ближе. Старый, старый мост на каменных высоких сводах перекинут через быструю Куру, весь покрытый оранжевым мхом, он совсем, совсем узкий. По нему может пройти ослик с кладью да погонщик в один ряд. Какая красота этот мост, идущий к самому красавцу замку!..
Катим дальше… Что это там на горе? — спрашиваю ямщика. Отвечает: «Ахалцых — крепость». Великолепное средневековое сооружение.
Вот тут, под стенами Ахалцыха, взятого приступом русскими войсками, когда-то пал смертью храбрых «за Веру, Царя и Отечество» Архип Осипов. Он, с зажженным фитилем в руках, подкрался к пороховому погребу и взорвал его, взлетев вместе с ним на воздух. И с тех пор до самого 1917 года в славном Тенгинском гренадерском полку за обычай было на перекличке поминать героя. Ежедневно вызывался и он — Архип Осипов, на что дневальный чуть ли не сто лет подряд отвечал: «Погиб во славу русского оружия» [277] .
277
Эпизод, описываемый Нестеровым, произошел 22 марта 1840 г., во время охватившего часть Грузии, а затем Чечню и Дагестан восстания горцев под руководством Шамиля. Архип Осипов, рядовой Тенгинского полка, взорвал пороховой погреб Михайловского укрепления (крепость Ахалцихе), в то время как превосходящие силы горцев ворвались в укрепление. Остатки русского гарнизона, за немногими исключениями, и большое число осаждающих погибли при взрыве.
Русские, взяв Ахалцых, сделали его еще более грозным, неприступным. Шоссе вилось по горам, по ущельям, а то выбегало на простор долины с широким горизонтом и вершинами далеких гор.
Вот и последняя станция. Переменили лошадей. Четверик несется дальше. Осталось лишь пять-шесть верст до Абастумана. Впереди сгрудились скалы. Там так неприветливо. Где же сам Абастуман, где поселился и медленно угасает сейчас второй сын Императора Александра III?
Спрашиваю ямщика: «Где Абастуман?» Он показывает рукой — «Там». Ничего не видно. Несемся дальше, как бы намереваясь перескочить на лихих конях сквозь цепь гор. Однако я начинаю различать какое-то ущелье. Не это ли ущелье — «ворота Абастумана»?